Изменить размер шрифта - +
Теперь вот и ее грохнули, когда она, Алиса, не согласилась с результатами следствия по делу Александры и подала жалобу в прокуратуру.

– А вы ей кто? – поинтересовался сотрудник этой самой прокуратуры, принимая от нее заявление. – Родственница?

– Нет, у Александры Ершиной никого не осталось. Она жила одна.

– А кто же вы?

– Просто… Просто соседка. Человек, с которым она была чрезвычайно откровенна накануне гибели.

– А почему она именно с вами разоткровенничалась? Вы дружили?

– Не то чтобы.

– Почему тогда?

Она сейчас, балансируя на грани жизни и смерти, и сама понять не могла – почему. Что за блажь такая взбрела Шуре в голову, что она, поймав ее на улице за рукав пальто, начала шептать сбивчиво и страшно:

– Я знаю, Алиса! Я точно знаю, что права! Поверь мне!!!

Верилось с трудом, если честно.

– Если вдруг со мной что-то случится в скором времени, то из-за этого! Никто, никто мне не верит, даже ты! Но если со мной что-то произойдет, то все поверят!

Поверила, как ни странно, одна Алиса. Ни участковый, ни следователь, ни работники прокуратуры, никто не желал быть замешанным в этом, как они полагали, глупом деле. Никто не хотел выставлять себя на посмешище.

– Может, она сама прыгнула под машину, понимаете? – горячился прокурорский, настоятельно рекомендовавший ей забрать у них заявление. – Сначала нагнала на всех страху, а потом, когда не получилось никого убедить, взяла и свела счеты с жизнью таким вот образом.

– Но зачем?! – непонимающе моргала Алиса. – Зачем ей это?!

– От одиночества. Она была по-своему несчастным человеком. Одиноким!

Алиса тоже была одиноким человеком, но прыгать под машину с целью погибнуть под ее колесами совершенно не собиралась. И еще с десяток одиноких знакомых у нее был с такими же жизнеутверждающими, как у нее, принципами. Многие находили в одиночестве массу преимуществ. Она, к слову, тоже.

Не хватало ей только бабушки! Старенькой, ворчливой, любящей ее всем сердцем. Ее Алисе очень не хватало. А в остальном…

Она прекрасно обходилась без сестер и братьев. Их у нее никогда не было, и знать, как ей жилось бы с ними, она не могла, потому и не тосковала по ним.

Отца она тоже не знала никогда. Мать так и не удосужилась объяснить, что это был за аист. Сама навещала их с бабушкой крайне редко, и то пока жила одиноко и беспутно. Алиса не помнила ее визитов, была тогда слишком маленькой. Потом мать обзавелась семьей где-то в Челябинске и забыла об их существовании вовсе. Алиса слышала краем уха разговор бабушки с соседками, что у матери будто родилась двойня, что жизнь у нее идет обеспеченным и налаженным курсом, но настырно не интересовалась и не переспрашивала. Ей вполне хватало бабули.

Потом бабушки не стало, и в жизни Алисы образовалась гигантских размеров брешь. Залатать ее кое-как Алисе стоило двух лет жизни. Попривыкла, смирилась, но нет-нет да и кольнет в сердце…

Алиса попыталась шевельнуться, и тут же все тело свело мучительно болезненной судорогой. Особенно сильно болело чуть ниже левой лопатки. Туда ее ткнули острым предметом – может, ножом, может, шилом, – когда она вышла за порог квартиры, откликнувшись на звонок в дверь.

Она попалась? Попалась.

– Дурочка ты моя, дуреха, – качнула бы головой бабуля, предугадай она злой умысел во вполне безобидном, на Алисин взгляд, звонке. – Чего ты поплелась к двери-то? Кто мог позвонить? На двери-то домофон! Зачем кто-то знакомый да добрый стал бы звонить? Он бы от подъезда тебе звякнул.

Да! А кстати! Позвонили в дверь, не в домофон, стало быть, тот, кто звонил, либо хитростью пробрался в подъезд, либо жил в нем.

Быстрый переход