МАРИЯ

Сергей Заарканов-старший! я думала, деется чудо. Оказалось: человек, не пропускающий ни одной юбки, включил меня в свой список. Поставил галочку и пошел дальше. Мужчина так запрограммирован: он должен всех охватить. Как хороший бульдозер, вытащил меня из старости, куда столкнул Вадим. Раньше времени столкнул или вовремя, не знаю. Лучше пораньше. Блажен, кто откажется от мира прежде чем мир откажется от него. Что теперь будет со мною? стану смешна, как все молодящиеся женщины. Люди будут тыкать меня носом в мой возраст. Брехтовская недостойная старая дама. Начну таскаться по тусовкам (их еще надо найти) и уходить опустошенной. Скорее сдаваться. Хотела приручить Олю – не вышло. Сижу унылая, молчу, и там еще какой-то Олег. Бог с ним, мне хватит своих горестей. (Мамми, я гибну. Взгляни на меня, мамми. Ты можешь что-нибудь сделать, мамми? Не смотрит, не слышит. Я гибну.)

ВАДИМ

Она так убивалась, Мария – она земле предавалась. Должно быть, ей еще тяжелей было в моем присутствии. Но деваться мне было некуда, а она слишком деликатна, чтоб попросить меня вон. Кирпичную пятиэтажку на Татищевской улице, где я вырос, давно надстроили, приделав снаружи лифт. Там живет в однокомнатной квартире мая мать со вторым мужем. Прописан я у Антонины. Ее мать умерла – уходят, освобождают место для нас, а стоит ли? Антонина наконец взяла себе какого-то из Благовещенска, тот извлекает из земли кабели перед новой застройкой, командует бригадой узбеков. Я опоздал. (Мог не спешить, у тебя не было шансов. Живи со своей столетней красоткой.) Я и живу. Вру. Живу рядом с Марииным горем. Ночами слушаю, как встает, возит тапками по коридору. Утром тащится на работу: держит корректуру в крохотном издательстве, что возникают и лопаются подобно мыльным пузырям. Почки за окном тоже лопнули – затяжная весна перешла в наступленье. Идет-гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Но Мария, прошаркав в который раз на бессонное свое ложе, всякий раз запирает дверь: Серега привинтил накладной английский замок – от меня, от друга. От беспардонного бесплатного Марииного постояльца, некогда знавшего, как сделать ее счастливой. Ушло оживленье, находившее на меня при виде ее. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло.

ТАНЯ

И чего они такие несчастные? у нас с Юрой всё о'кей. Жениться теперь никто не женится: boy friend, girl friend. Меня лично замуж не тянет: хорошую вещь браком не назовут. Повсюду плакаты против СПИДа: верная любовь – единственная гарантия. Это не про меня, про кого-то другого. А я полюбила потому что полюбила. На филфаке отучилась, работы по специальности, как и Юра, не нашла. Юра сказал: ништяк… пять лет потусовалась – и хватит. Я утешилась. В офисе за компьютером место всегда найдется, если хорошо выглядишь. Здесь как раз тот самый случай. Сижу в офисном вертящемся кресле. Люди тут смешные: старательно выдерживают неведомо кем заданный стандарт – в одежде, в речи, в поведенье. На меня, новенькую, накинулись: то да сё, да что Вы пьете. Потом видят – я на них не западаю, свалили в туман. Юра тоже в чьем-то офисе. Что конкретно делает – я не въезжаю. Сейчас всюду так: повинуйся непосредственному начальнику и не задавай лишних вопросов. Его уже повысили, дали двоих подчиненных. Парней или девчонок – я не интересовалась. Денег нам хватает, живем на яркой стороне: фитнес, боулинг, Канары. Папа приходит – пятидесятилетний, седой, неухоженный. Зарабатывает втрое меньше, чем его студенты-второкурсники подрабатывают по мелочам. Само собой, они ему бедности не прощают: диктуют оценки, грозят пожаловаться, берут на испуг. Особенно платники. У нас он с порога за свое: Помнишь, Таня, рязанскую деревню? дом, где я был единожды, перед твоим рожденьем, а ты много раз? – Помню, папа. Варенье из лесной малины, засохшее в трехлитровой банке.