— Во всяком случае, мы на это надеемся, — улыбнулся Левашов.

— Мы можем быть в этом уверены. Знай он, что мы сидим здесь ради него, он не стал бы прятать деньги так близко. Ведь, по сути, они у него под рукой, он может взять их за две-три минуты. А мог спрятать их по-надежнее. В паровозе, к примеру. Мог отнести к первому километровому столбу и зарыть в снег. Мог, в конце концов, обшивку где-нибудь снять, положить между стенками деньги и снова все завинтить.

— Ну что ж, будем считать, что моя деятельность в коллективе одобрена. Тогда у меня вопрос к коллективу: кто он? Кого мы можем заподозрить с достаточной уверенностью?

— Я бы поставил вопрос иначе, — сказал Пермяков. — Кого мы можем освободить от наших подозрений?

— А имеем ли мы право освобождать кого-либо от наших подозрений?

— Ну... подозревать всех — это прежде всего аморально. Да и глупо.

— Понимаешь, Гена, — медленно проговорил Левашов, — я не думаю, что мы унизим чье-то достоинство, если вот здесь с тобой обсудим, преступник он или нет. Ведь мы никуда его не тащим и не требуем доказательств невиновности. Что ты думаешь об Арнаутове?

— Он давно на острове, многих знает, многие знают его.

— Во всяком случае, он так утверждает, — уточнил Левашов.

— Разумеется. Но он бы не стал так подробно врать. Врать надежнее немногословно, чтобы слушатели сами додумывали подробности. Каждый свои. Что касается Арнаутова... Дом в Ростове, машина, сад яблоневый... А сам здесь. Чего ему здесь сидеть? А того ему здесь сидеть, что он знает многих и его знают многие. В Ростове он чужой, хотя и родился там. Он везде чужой, кроме этого острова.

— Ты предлагаешь вычеркнуть его из списка?

Пермяков посмотрел на тусклую лампочку, переступил с ноги на ногу, а встретившись взглядом с Левашовым, опустил голову.

— Пусть остается... Пока.

— А молодой отец Борис?

— Его можно смело вычеркнуть. Он с материка едет. С женой опять же, а теперь и с дитем... До того ли ему?

— Если его никто не попросил доставить в Макаров небольшой чемоданчик, даже не говоря, что в нем...

— Маловероятно. А как тебе нравится Виталий?

— Довольно хамоватый тип. Сам говорит, что уже полгода без определенных занятий.

— Правда, — сказал Пермяков. — Пижон. И очень много о себе понимает.

— Может быть, потому, что чувствует себя состоятельным человеком?

— В любом случае вычеркивать из списка его нельзя.

— Не будем. А Олега?

— И Олег пусть остается. Он мне показался достаточно сильным для такого дела. И физически, и не только. Есть в нем какое-то волевое превосходство над тем же Виталием. — Пермяков поколебался секунду. — Да и я перед ним чувствую себя не в своей тарелке...

— Список растет. Как ты предлагаешь поступить с лесорубами? Ребята отчаянные, насмотрелись всякого, прошли через многое... В общем, тертые ребята.

— Предлагаю оставить, — сказал Пермяков, словно преодолев какое-то сомнение. — Хотя они мне нравятся. Понимаешь, Серега, все-таки видно — порченый человек или чистый. Он может быть грубым, черствым, но исключено, что за этим стоит цельность... Это как яблоко — вроде красивое, яркое, спелое, но вдруг замечаешь маленькое черное засохшее пятнышко. Если это грязь, ты ее просто сковырнешь, а если червь — пятно будет еще больше... Так и лесорубы. На них есть пятнышки, но это земля, она вся на поверхности. Кого бы я внес в список, так это Колю, жениха нашей проводницы, да и саму проводницу.