«Месяц-другой пусть дома побудет…» Врач ошибся, не рассчитал? Или ее успокаивал?

Давно уж Маша заметила, что близкие, которых она так старательно поздравляла с днями рождения и прочими праздниками, даже опережая своими письмами даты торжеств, о днях ее и маминого появления на свет почти никогда и не вспоминали. Они обращались к Полине Васильевне за юридическими советами, а к Маше — за медицинскими. Не только особенности профессий врача и юриста, но и особенности характеров заставляли их с мамой вникать в перипетии чужих историй. На взаимность Маша редко надеялась. Мужчины единодушно готовы были дарить ей взаимность, но той любовью, которая ей была не нужна.

В конце концов, она удовлетворенно и благодарно привыкла к тому, что дом — это мама, муж и она. «А если я останусь без них? Тогда дома не будет. И ничего… ничего уже на свете не будет». Это время настало…

Не только власть терпеть не могла незапланированных происшествий, но и людей, ею воспитанных, неординарность событий настораживала. Приближаться к ним избегали. Вести себя человек должен был понятно для окружающих. И умирать тоже. Даже то, что Алексей Борисович и Полина Васильевна ушли вслед друг за другом, настораживало. Странное совпадение…

Телефон в Машином доме, если б не Митя Смирнов и не Петя Замошкин, можно было бы сказать, онемел. Благорасположенная, гостеприимная Роза и та сочувствие выразила лишь телеграммами. Когда просочились сведения, что Алексей Борисович был отравлен, а не скончался законным образом от сердечного приступа, кругом особенно напряглись.

В скверные слухи людям хочется верить. Хорошие ставятся под сомнение… Смерть Алексея Борисовича обросла домыслами и догадками до такой степени, что кто-то цинично заметил:

— Знал бы, не умирал…

«Его отравили ее поклонники. Какой у мужчин непонятный вкус!» Эта версия была самой расхожей… Прежде всего у сплетников женского пола. Завидовавшие Алексею Борисовичу мужчины приходили к однозначному выводу: «На красавицах жениться нельзя». «Да еще с ее прошлым!» — добавляли завистницы. Когда в столкновение версий встревает секс, его охотней всего берут на вооружение.

Однажды Алексей Борисович процитировал Маше самопожелание Геродота: «И все же я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам». При жизни профессору жали руки, поздравляли с успехами — медицинскими и супружескими. В первом случае изображали на лице преклонение, а во втором — подмигивали. Он не слишком вникал в мнения окружающих… Часто вспоминал пьесу Пристли, где вначале, за столом и в салоне, все «герои» взаимообожают друг друга, а позже проясняется, что они испытывают и замышляют в действительности. Ну а в финале все вновь взаимопризнаются в любви и друг за друга вздымают тосты.

— За сколькими такими столами я, наивный, был тамадой!..

О скандалах в министерстве и психоневрологической больнице не болтали, а перешептывались: это была политика. Но и в нее основным действующим лицом втерся секс: заместитель министра и Парамошин стали жертвами соблазнительницы. И Петя Замошкин был защищен Машей не просто так: «Это тянулось еще с института… А бедный Парамошин ей верил!» Два «психа» нарушали ту атмосферу. Они навещали Машу всякий раз, когда она разрешала. Визиты их совпадали: у нее не хватало времени принимать «психов» порознь.

— Он в тебя влюблен? — спрашивал ее прямодушно-белобрысый Петя Замошкин.

— Вы оба в меня влюблены, — устало, чтоб отвязаться, отвечала она.

— Он в вас влюблен? — еще раньше поинтересовался Митя Смирнов таким тоном, словно от этого зависело нечто в его распутывании «дела».