Все, кто провел свое детство в Киеве, не могут забыть его никогда. Илья Эренбург пишет:

«Моя жизнь протекла в двух городах – в Москве и в Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев – моя родина… Не берусь доказать, что я добротный, потомственный киевлянин. Но у сердца свои законы, и о Киеве я неизменно думаю, как о моей родине. Осенью 1941 года мы теряли город за городом, но я не забуду день 20 го сентября – тогда мне сказали в «Красной звезде», что по Крещатику идут немецкие дивизиию «Киев Киев – повторяли провода. – Вызывает горе. Говорит беда. Киев, Киев, родина моя!..» Всякий раз, когда попадаю в Киев, я обязательно подымаюсь один по какой нибудь крутой улице,… подымаюсь, и кажется мне, что только с Липок или с Печерска я могу взглянуть на годы, на десятилетия, на прожитый век». Мы испытывали аналогичные ощущуния, но не только на Печерске, а в любой точке старого Киева. Далее он пишет: «Потом всякий раз, приезжая в Киев, я поражался легкости, приветливости, живости людей…»

Прошли годы – сейчас уже трудно разглядеть эту живость и приветливость киевлян – это мы почувствовали уже в аэропорту. И тем не менее, любовь к Киеву не стала меньше. Даже люди, прожившие всю жизнь вдали от Киева, тепло вспоминают о нем. Замечательный поэт Семен Гудзенко пишет: «Но и в сугробах Подмосковья и в топях белорусских рек был Киев первою любовью, незабываемой навек».

Мы посетили Киев, оказывается, на пределе самого благополучного времени для деятельности моих коллег. Мы прилетели домой в конце сентября, а уже в ноябре я получил первую весточку нового положения. Мне написали из института: «В одно мгновение месяц назад все заказчики поголовно перестали платить деньги. В связи с этим уже больше месяца, как не выдается зарплата, растет налоговый долг и т. д.» Это было начало трудного периода для украинских архитекторов.

Жизнь в Филадельфии тоже осложнилась. Нельзя было уже гулять по вечерам по улицам Норд Иста. Криминал в Филадельфии разошелся как в былые годы в Чикаго. И это естественно – если свободно продается огнестрельное оружие, то оно, в конце концов, начинает стрелять. Сколько ни было сообщений о применении оружия, я не помню ни разу, чтобы его применяли для защиты. Все оно использовалось для нападения, для грабежа, убийств, разборок различных молодежных банд. Филадельфийские СМИ называют период с 2001 до 2011 года десятилетием убийств. За это время было совершено три тысячи четыреста убийств, из них раскрыто только одна тысяча сто. «Нераскрытые убийства – как незаживающие раны на теле Филадельфии», – писала газета The Philadelphia Inquirer. Да и от раскрытых убийств близким погибших становилось не легче. Ходить по вечерам по улицам стало опасно. Один из читателей газеты Northeast Times очень точно и образно определил это время.

«Помните фильм под названием «Этот безумный, безумный, безумный мир?». Я хочу обратить ваше внимание на то, как точно это сказано. Мир сошел с ума. Родители убивают детей. Дети убивают родителей. Люди протестуют против всего и начинают жить на улицах в палатках. Мужчины женятся на мужчинах. Женщины выходят замуж за женщин. Священники растлевают детей, спортивные тренеры делают то же самое. Наше правительство тратит миллиарды долларов на войну в других странах, в то время, как экономика нашей страны находится в плачевном состоянии.

Это воистину безумный, безумный, безумный мир. Как не воскликнуть словами известного бродвейского шоу: «Stop the world, I want to get off» – «Остановите планету, я хочу сойти».

А я в это время тихо сидел в своем доме на Knorr Street и работал над книгами. А когда отрывался от компьютера, то шел к мольберту и готовил новые картины для выставок.