К полудню я вышел к селению со стороны общественного поля. Сезон Солнца шестнадцать дней как закончился, и на поле вовсю уборка шла. В основном трудами ровесников моих, к профессии еще не пригодных, а дети помладше им помогали.

Я пересекал поле по меже, и там, где я проходил, болтовня и смех сразу стихали, сменяясь угрюмым молчанием. И лишь за спиной я иногда слышал недобрый шепоток. Раньше было иначе. Где бы я ни появился, люди не упускали случая отпустить в мой адрес насмешку, а особо ретивые – запустить в меня чем-нибудь, что подвернется под руку. Особенно Бад Калвин, сапожник, усердствовал и его дети, но и другие ненамного отставали. Так продолжалось до тех пор, пока мне не стукнуло четырнадцать и я не убил свою первую черепаху.

Я тогда принес яд на рынок и встал в сторонке, бросив под ноги панцирь. Поначалу люди смотрели на него с удивлением и проходили мимо. В рядах шушукались, я явственно слышал, как Анна, жена кузнеца, сказала Этель, старшей дочери пекаря:

– Гляди, дьяволенок явился. Встал среди честных людей, будто так и надо, и стоит, вражина.

Я смолчал, и вскоре Бад Калвин подошел ко мне с двумя старшими сыновьями.

– Что, дьяволенок, – с издевкой спросил бородатый кряжистый Бад, – нашел дохлую черепаху и продаешь панцирь? Ну-ну, могу дать за него старый башмак, левый. Правого нет, извини, выбросил – рассохся он весь.

Я опять промолчал, но вдруг почувствовал, как что-то екнуло и нехорошо защемило под сердцем. Я вдруг понял, что ненавижу старого Бада. Это открытие было настолько неожиданным, что у меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на Бада в упор и увидел, что его силуэт расплывается передо мной, как в тумане, который стоит над Гадючьей Топью по утрам. Я тряхнул головой, но туман перед глазами не рассеялся: круглое загорелое лицо Бада, казалось, плыло в нем и строило мне рожи. Явственно помню, что я едва не задохнулся от ненависти. Кровь бросилась мне в голову, и я непроизвольно стиснул зубы и сжал кулаки.

Я не знаю, как это произошло. Я вдруг взбесился, на меня нашло что-то, о чем я долгое время потом вспоминал со стыдом. Я бросился на них, один на троих, и начал драться. Мне было всего четырнадцать, а Роду, старшему сыну Бада, – семнадцать, и Джеку, младшему, на год меньше. Но я сделал их всех за минуту. Люди с криками шарахнулись с рыночной площади и побежали в церковь за Преподобным, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Калвинам. И, прежде чем Преподобный появился, я уже ушел с площади, напоследок пнув старого Бада ногой в пузо так, что он тонко завизжал, перевернулся на живот и пополз от меня прочь.

С тех пор никто не осмеливался бросить мне в лицо оскорбление, насмешку или проклятие. Мне девятнадцать, меня боятся и обходят стороной.

Вслед за кузницей я миновал пекарню, вышел на задворки церкви, обогнул ее и попал, наконец, на рыночную площадь. Торговля была в самом разгаре. Я встал наособицу между рынком и церковью и поставил перед собой бутыль с ядом. Я никогда не хожу по рядам – кому нужен яд, тот и сам подойдет. В это время из церкви вышел Преподобный и, увидев меня, чуть не споткнулся на пороге. В рядах начали срывать с голов шапки да кланяться, и через короткое время головной убор остался лишь на мне. Отличная охотничья кепка из шкуры лысого волка. И от жары в Сезон Солнца защищает, и легко превращается в ушанку в Сезон Снегов.

Преподобный, напустив на себя важности, прошествовал к рынку. Когда он проходил мимо меня, я плюнул ему под ноги.

Яд распродался быстро. На последнюю унцию я нанял Гари Винтера, плотника, везти обмененный скарб ко мне домой. Гари с сыновьями впрягся в телегу, я навалил на нее мешки с овощами, инструменты и одежду, а сверху водрузил комод из древесины ушастого дуба, что у столяра выменял. Наконец, Бренда, Винтера дочь, уселась на все это верхом, и я сказал, что ей не помешает завести кнут – погонять отца и братьев, чтобы не ленились и шибче везли.