-  Ага. Жалко…

    -  Чего, Митенька?

    -  Хочется… чтобы лето. Тепло… Зелень… Воздух…

    -  Ну и прекрасно, что хочется. Лето вот-вот начнется. Да и осень теплая в этом году.

    Он некоторое время лежал молча, видимо соображая. Потом открыл глаза. Во взгляде теперь был смысл, и Наталья Васильевна в который уже раз удивилась тому, что взгляд - не только Зернова, но и вообще любого человека - и теперь выражал сиюминутное, а вовсе не то, что должно было бы выражаться.

    -  Странно… - проговорил он.

    -  Да, Митя, конечно, - согласилась она. - Я понимаю. Сначала всем нам многое кажется странным. Но мы привыкаем. К этому не так уж трудно привыкнуть.

    -  К чему?

    Она несколько секунд бормотала что-то непонятное, как бы звуки наизнанку: невольно задумалась о том, к чему приходилось привыкать, хотя и не хотелось, может быть. Потом спохватилась.

    -  Ну, я не смогу объяснить как следует. К жизни, вот к чему. Станет тебе лучше, встретишься с Колей… с Сергеевым, он объяснит так, что ты поймешь.

    -  Да… - пробормотал он, - Сергеев сможет, да, он любит объяснять все на свете… Ната! Позвони ему… пусть придет сегодня.

    -  Он не придет.

    -  Очень прошу…

    -  Он не сможет, Митенька. Поверь. И позвонить ему сейчас я тоже не могу. Ты уж лучше не спрашивай зря. И не спорь.

    Наталья Васильевна встала, взяла лежавший на столике шприц, сделала укол, потом подняла шприц перед собой, иглой вверх, втянула возникшую в воздухе струйку в стеклянный, с делениями, цилиндрик, дальше опустила иглу в крохотную бутылочку ампулы, и когда ампула наполнилась и с едва слышным треском заросла - уложила ее в коробочку, а шприц тут же разобрала, подув на пальцы (был он горячим), уложила в стерилизатор, закрыла крышкой, собираясь выйти на кухню и поставить на плиту.

    -  Как заболело сразу… Долго будет?

    -  Поболит немного. Но все слабее и слабее.

    -  Ты меня уже лечила так?

    -  Конечно.

    -  А я почему-то помню наоборот: ты колола меня, когда болело, когда больше не было сил терпеть.

    -  Спи, - строго сказала Наталья Васильевна, хотя черты ее лица сейчас выражали не строгость, а жалость. - И терпи. Все остальное - потом. - И она поспешно вышла на кухню.

    * * *

    В другом месте города, в своей квартире, состоявшей из одной большой комнаты и кухни, Люда, невестка, аккуратно укладывала в большую картонную коробку разные трогательные вещички - то первое, что надевают на человека, когда он приходит в мир; так когда-то было, теперь же это было последним, что на человечке было, и когда последнюю пеленку с него снимали, то вскоре и самого человечка не найти было. Пеленки, подгузнички, ползунки, пинетки… Люда губами улыбалась, глазами же плакала, и у Константина, мужа ее, такой же разлад был на лице; он сейчас был дома, день был воскресным.

    -  Ну не надо, не надо, - тихо говорил он. - Не вернешь и ничего не поделаешь, у всех так; общая судьба; не знаю уж, кому это понадобилось, но против жизни не пойдешь.

    -  Мы против жизни идем, - сказала Люда, улыбаясь и плача по-прежнему.

    -  Ну пожалуйста, не надо…

    Люда замолчала и продолжала укладывать вещички, аккуратно их разглаживая ладонями.