После Османвиля я свернул на дорогу, ведущую к «Большим Карьерам». Справа от меня остался большой нормандский дом из саманного кирпича с синими ставнями и характерным фахверком. Теперь я ехал по утрамбованной земле.

Я никогда здесь не был.

Я в этом уверен.

Замедлив ход, я внимательно изучал окрестный пейзаж, проплывавший в свете фар «фиата», пытаясь высмотреть нечто, что могло бы пробудить мои воспоминания. Подтвердить мое безумие.

Десять лет назад я приехал сюда, убил двадцатилетнюю девушку и бросил здесь ее тело.

Где именно бросил?

На дне небольшого карьера, вырытого в известняковой породе? В густом пролеске? У стен крошечной часовни, облицованной сланцем и опутанной корнями столетнего тиса? На каком-нибудь поле, окруженном непроницаемой живой изгородью? Или еще дальше, на берегу канала Вир, который, обогнув Изиньи, впадает в море?

В бледном свете фар деревенский пейзаж напоминал полотно кисти Милле, только без вечернего колокола и крестьян в лучах заходящего солнца. Без свидетелей, если не считать таковыми десяток черно-белых коров, жевавших свою жвачку точно так же, как и десять лет назад. Свидетелей немых и равнодушных.

Я остановился под единственным фонарем, в пятидесяти метрах от фермы, и вышел из машины. Я словно ждал, что одна из коров повернется и, узнав меня, уставится на меня укоризненным взором.

Я сходил с ума.

Я ничего не помнил.

Я пошел. Было холодно, но безветренно. Я не понимал, почему я пошел направо, по направлению к подлеску. В какой-то момент я подумал, что меня ведет нечто вроде фантомной памяти, а руки и ноги воспроизводят движения, которые сознание мое отказывалось вспоминать.

Вскоре впереди я заметил отблеск. Точнее, два отблеска.

Возле высокой лещины горели два огонька. Их окружал ковер из цветочных лепестков.

Прибитые к стволу две таблички отбрасывали заметную тень.

Не в силах разобрать, что там написано, я подошел поближе.

В двух фарфоровых чашах, без сомнения, наполненных невозгораемой жидкостью, плавали два зажженных фитиля. Яблоневые лепестки всевозможных оттенков розового устилали землю, образуя контуры двух тел.

Я уже знал, что написано на двух деревянных табличках.

Моргана Аврил 1983–2004

Миртий Камю 1983–2004

Я замер, даже не пытаясь понять, ни кто выстроил эту похоронную декорацию, ни как долго горели маленькие факелы, ни откуда среди зимы взялись яблоневые лепестки.

И какой во всем этом смысл.

Я просто замер на месте.

Я ощутил безмерную усталость, словно мои руки, бедра и нога вмиг стали ватными. Я с трудом поборол желание лечь на лепестки и заснуть, покончив, таким образом, со всем и навсегда.

Все прозрачно.

Моргана Аврил 1983–2004

Миртий Камю 1983–2004

Этих двух девушек убил я. Жандармы загнали меня в угол, и мой разум не выдержал. Я бредил, чтобы защитить себя. Изобрел самоубийство, свидетелей, бесконечное бегство. Вовлек в свое безумие Мону, и несколько часов назад она заплатила за это жизнью. Если я не перестану отрицать очевидность, будут новые смерти.

В отблесках пламени плясали два имени.

Моргана Аврил 1983–2004

Миртий Камю 1983–2004

Охваченный лихорадкой, я не мог оторвать взгляд от табличек. Ноги подкашивались. Казалось, я стою на двух стеклянных спичках и буду стоять до тех пор, пока за мной не явится полиция. Мой мозг отяжелел. Я не спал почти три дня, но не только усталость засасывала меня в белую мягкую дыру. Сломалась преграда. Последняя. Половодье пролитой крови вот-вот затопит мое сознание. Я к этому готов.

Вытащив из кармана револьвер, я долго держал его возле виска.

Мои скрюченные пальцы, сжимавшие заледеневшую рукоятку, не могли даже пошевелиться.

Я швырнул револьвер на ложе из цветов яблони.