Фризе, стараясь не показать своего удивления, не торопился с ответом. В молчании следователя Огородников почувствовал угрозу своим планам.

— Владимир Петрович, я понимаю, что существует профессиональная тайна, неразглашение результатов следствия и прочие ограды, за которые вы можете легко спрятаться. Но писатель Огородников — особый случай.— Он стремительным движением достал из кармана сразу несколько красных книжечек и разложил перед Фризе:

— Смотрите, это удостоверение нештатного консультанта МВД по печати. За подписью самого министра! Это — из ГУВД. Здесь даже нет слова «нештатный»! А это мне выдали в прокуратуре России. Смотрите, смотрите — подписал Сам! Да и как иначе — миллионы читателей, знакомясь с моими романами, проникаются уважением к стражам порядка.— Он замолчал и легкая гримаса раздражения промелькнула у него на лице. Наверное, Огородников не совсем еще потерял способность видеть себя со стороны и сейчас почувствовал острое недовольство собой, тем, что он, известный писатель, пожилой человек, суетливо демонстрирует удостоверения и разглагольствует о своих романах. И перед кем? Перед обыкновенным мальчишкой — следователем районной прокуратуры. Но что-то в этом мальчишке со странной фамилией было неординарное. Это он смутно чувствовал. Внимательный, даже пристальный взгляд? Может быть, какое-то тщательно скрываемое за приветливой улыбкой превосходство? Чушь. Тогда что же? Прекрасно сидящий темно-серый костюм? И скромный красивый галстук. И сам он — худой, подтянутый, внимательный, внешне благожелательный. Можно даже сказать, рафинированный. Огородников впервые почувствовал себя неуютно в своей нарочито небрежной, но очень дорогой джинсе. Он всегда так одевался, направляясь в какое-нибудь официальное заведение. «Пусть бюрократы и аппаратчики чувствуют, что я независим, раскован, лишен предрассудков. И богат». Иногда он одевал золотую цепочку с декоративной бритвой и большой перстень с бриллиантом. И чувствовал себя прекрасно, непринужденно разговаривая с министром или генералом. А тут вдруг испытал острое чувство дискомфорта. Следователь был вежлив и писатель никак не мог понять, что же в его манере держать себя или в его характере вызывает чувство зависти.

Он собрал удостоверения, спрятал их в карман и, переломив свое раздражение, с улыбкой спросил:

— Чувствую, что мое предложение вам не по душе?

— Герман Степанович, вы ведь были на юбилее у Маврина? В то воскресенье?

— Да. С женой.

— Вот вы пишете детективы…— Фризе хотел добавить, что он, к сожалению, не читал, но сдержался.— И воображение, естественно, у вас развито сильно. Если вы считаете, что Маврина убили…

— А вы так не считаете?

— Не считаю.

— А ваш шеф склоняется именно к такой мысли.

— Значит, он держит свои мысли от меня в секрете. О насильственной смерти Маврина и разговора не заходило. Такого уголовного дела не существует.— Фризе посмотрел на скептическую ухмылку писателя и его посетила озорная мысль.

— Ну, что ж! Давайте рассмотрим такой казус,— я думаю, в разговоре с писателем это допустимо,— а вдруг кто-то из гостей Маврина помог ему отправиться к праотцам, ad patres,— как говорили в древности.