В небольшой комнатке было душно от старой шерсти, старых свитков и старой постели; и от мазей, которые Феникс втирал в свои негнущиеся колени. На постели лежало одеяло в красную и синюю клетку — мальчик упал на него вниз лицом, и так лежал, без единого звука, без единого движения. Феникс похлопал его по плечу, погладил голову… А когда он разразился судорожным плачем — начал его утешать.
Он не задумывался сейчас ни о чём, что будет после, важен был только вот этот миг. Он убедился, что любовь его не только беспола, но и безгранична, самоотверженна. Он не задумавшись отдал бы всё, что у него есть; он кровь свою отдал бы по капельке… Но сейчас было нужно гораздо меньше — только утешение и целящее слово.
— До чего же грязный тип!.. Невелика потеря, если б ты его и убил: ни один человек чести не снёс бы такого. Только безбожный мерзавец может потешаться над посвящением богу. Ну перестань, мой Ахилл. Разве можно расстраиваться из-за того, что в тебе проснулся воин?.. Он поправится, — хотя и не заслужил этого, — и никогда, никому, ничего не скажет. Если, конечно, не совсем дурак. А от меня никто и слова не услышит…
Мальчик с трудом глотал слезы, уткнувшись ему в плечо.
— Он же мне лук сделал!..
— Выкинь. Я тебе лучше достану.
Они помолчали.
— Он же не мне это сказал!.. Он не знал, что я там…
— Но кому нужен такой друг?
— Он не ждал удара.
— Ты тоже не ждал услышать такое!
Очень мягко и осторожно — заботливо и учтиво — мальчик освободился от его рук и снова лёг ничком, уткнувшись в одеяло. Потом вдруг сел и вытер рукой нос и глаза. Феникс смочил полотенце из кувшина, отжал, и стал протирать ему лицо. Мальчик не противился; сидел неподвижно, с напряжённым взглядом, вроде и внимания не обратил.
Феникс достал из-под изголовья самый лучший свой серебряный кубок и вино, оставленное на завтрак. Мальчик выпил — чуть поупирался, но выпил, — и сразу порозовел. И лицо, и шея, и грудь… Потом сказал:
— Он оскорбил мой род. Но он не ждал удара.
Вскинув голову, так что взметнулись волосы, он одёрнул измятый хитон и завязал распустившийся ремешок сандалии.
— Спасибо, что приютил меня в своём доме. А теперь я пойду.
— Сейчас это неразумно. Ты же ничего ещё не ел.
— Есть я не хочу. Спасибо. До свидания.
— Так подожди, я переоденусь и поеду с тобой.
— Нет, спасибо. Я хочу один.
— Ну подожди! Давай, отдохнём немного; почитаем или погуляем пойдём… — Феникс положил руку ему на плечо.
— Отпусти!..
Рука Феникса отдернулась сама собой, словно у испуганного ребенка.
Позже он обнаружил, что на месте нет верховых сапог Александра и учебных дротиков; лошадки тоже не оказалось. Феникс кинулся выяснять, не видел ли кто-нибудь, куда он поехал. Оказалось, его видели над городом: он верхом поднимался по склонам Олимпа.
До полудня оставалось еще несколько часов. Феникс дожидался его возвращения и слушал, что говорят вокруг. Все соглашались, что царица совершила этот чудной поступок как бы в посвящение богу. Ведь эпирцы — они мисты от рождения, они это с молоком материнским всасывают… Но у македонцев это ей чести не прибавит, нет. Царь, ради гостей, постарался сделать вид, будто ничего особенного не произошло, и с трагиком Неоптолемом обошелся милостиво… Да, а где юный Александр?..
А-а, он поехал верхом покататься, — отвечал Феникс, пряча всё возраставший страх. Что это на него нашло?!.. Позволил ребёнку уйти одному, словно взрослому… Он ни на мгновение не должен был глаз с него спускать!.. Ехать искать теперь бессмысленно: на огромном массиве Олимпа две армии друг от друга укрыться могут. |