Владимир Николаевич сравнивал этих солдат с фермопильскими спартанцами, призывал меня написать про подполковника и говорил, что сам-то пишет о нем много лет, но никому это не нужно. Мне показалось, что это главная обида жизни моего консультанта. Я уважаю такие обиды: когда человек оскорблен не за себя, а за кого-то, кто давным-давно умер, не сват, не брат и даже не предок.

Очень странно, конечно, что героическая оборона Балаклавы не стала хрестоматийным эпизодом российской истории. Может быть, причина в том, что большинство гарнизонных солдат были греками и с официальной точки зрения казалось неприличным прославлять инородцев, когда христолюбивое воинство терпит поражение за поражением. А может быть, просто рядом не оказалось полезного очевидца в лице какого-нибудь флигель-адъютанта.

Ни портрета подполковника Манто, ни изображений того боя в просторах интернета я не обнаружил. Поэтому считайте, что герои запечатлены вот здесь:

Но в тот же день вечером сотрудник шереметьевского музея Данил Бержицкий показал мне нечто совсем уж щемящее. Музей (частный и, кстати сказать, очень хороший) находится на Северной стороне в бывшем Михайловском равелине, который после боев последней войны много лет находился в руинированном виде.

По дороге он рассказал, что во время ремонта на засыпанной землей и мусором крыше обнаружили семь скелетов: шесть наших, один немецкий. Идентифицировать останки не удалось.

На лестничной площадке мы остановились у стены, исписанной обычной для этого жанра словесности ерундой и жеребятиной.

Если бы не Данил, я нипочем бы не заметил.

А вы разглядите?

(потом три неразборчивые фамилии; последняя похожа на «Жданов»)

УМЕРАЕМ ЗА РОДИНУ

Из публики спросили, чем я объясняю столь жаркую любовь японцев именно к этому роману. Я честно ответил: понятия не имею. Потом начал про это думать. И вот какая у меня возникла гипотеза. Не знаю, покажется ли она вам убедительной.

Свод исконно русских максим выглядит примерно так:

Рубить – так с плеча

Любить – так королеву, украсть – так миллион

Кто не рискует, тот не пьет шампанского

Оборотные стороны отсутствия чувства меры – дубовая упертость и героическая стойкость. Из-за непробиваемого, тупого упрямства возникали холерные и картофельные бунты. Из-за него же устояли в 1812 году после (что бы там ни писал Лев Николаевич о «моральной победе») тяжелого поражения при Бородине; и еще раз в 1941-м после уничтожения регулярной Красной Армии; не сдали Ленинград; отстояли Сталинград.

Эта коренная черта русскости в одних ситуациях вызывает безумное раздражение, в других – горячее восхищение. Мы-то на себя за нее не раздражаемся, а гордимся, что во всём нам хочется дойти до самой сути: в работе или там в поисках пути и уже тем более в сердечной смуте.

Но есть на свете нация, вроде бы мало на нас похожая, однако наделенная этим обоюдоострым качеством в еще более сильной мере. Как вы догадались из заголовка, это японцы. Один токийский экспат британского происхождения когда-то изложил мне целую теорию исторической обреченности японского модуса вивенди, потому что «они никогда не умеют вовремя остановиться». Ну, понятно: для англичан, чемпионов сдержанности, худший грех, когда кто-то «never knows when to stop».

Особенно выпукло дефицит чувства меры у японцев, как и русских, проявлялся в периоды тяжких военных испытаний.