Сальвадор все время был грустен, хотя ни с кем не говорил об открытом письме отца, ударившем его, точно кинжал в спину. Хотя все получилось и не так, как они рассчитывали, и было столько смертей и страданий, дело их внесло свой вклад в то, что положение изменилось. С воли в их тюремные камеры просачивались известия о митингах и собраниях, о том, что молодежь обивала головы у статуй Трухильо, что сдирали таблички с его именем и именами членов его семьи, что люди возвращались из изгнания. Разве не было это началом конца Эры Трухильо? Ничего этого не происходило бы, если бы они не уничтожили Тварь.

Возвращение братьев Трухильо как холодным душем окатило узников Виктории. Не скрывая радости, майор Америке Данте Минервино, начальник тюрьмы, 17 ноября сообщил Сальвадору, Модесто Диасу, Уаскару Техеде, Педро Ливио, Фифи Пасторисе и юному Тунтину Касересу, что вечером они будут переведены в камеры Дворца правосудия, потому что на завтра назначен следственный эксперимент. Собрав все деньги, которые у них были, они через тюремного надзирателя передали семьям срочное сообщение об этой подозрительной затее; не было сомнений, что следственный эксперимент — фарс и что Рамфис замышляет убить их.

К вечеру на них надели наручники и всех шестерых вывезли в черном фургоне с темными стеклами, которые жители столицы прозвали «живодернями», под конвоем трех вооруженных полицейских. Закрыв глаза, Сальвадор молил Бога, чтобы Он защитил его жену и детей. Но в противоположность тому, чего они боялись, их отвезли не на утес, излюбленное режимом место для тайных казней. Повезли их в центр города, в камеры, находившиеся во Дворце правосудия, у выставки. Большую часть ночи им пришлось стоять, поскольку помещение было таким тесным, что все одновременно сидеть не могли. Сидели по очереди, по двое. Педро Ливио и Фифи Пасториса взбодрились; раз их привезли сюда, значит, насчет следственного эксперимента — правда. Их оптимизм заразил Тунти Касереса и Уаскара Техеду. Да, да, ну, конечно, их передадут в руки правосудия, чтобы судили гражданские судьи. Сальвадор с Модесто Диасом молчали, стараясь не выказывать скептицизма.

На ухо Турок шепнул другу: «Это — конец. Так ведь, Модесто?» Адвокат молча кивнул и сжал его руку.

Еще не взошло солнце, когда их вытащили из камеры и снова погрузили в «живодерню». Вокруг Дворца правосудия было сплошное оцепление из военных, и Сальвадор в еще слабом утреннем свете заметил, что у всех солдат — нашивки военно-воздушных войск. Это были войска с базы Сан-Исидро, войска Рамфиса и Вирхилио Гарсии Трухильо. В тесном фургоне он пытался говорить с Богом, как он говорил ночью, хотел попросить помочь ему умереть достойно, не уронить чести каким-нибудь проявлением трусости, но на этот раз ему не удалось. Навалилась тоска.

Ехали недолго, фургон остановился. Они были на шоссе в Сан-Кристобаль. Никаких сомнений, на том самом месте. Солнце золотило небо, кокосовые пальмы по сторонам дороги, море рокотало и билось о скалистый берег. И вокруг — туча полицейских. Они окружили шоссе и перекрыли движение в обе стороны.

— Еще один фарс, сынок — вылитый папаша, такой же фигляр, — услышал он Модесто Диаса.

— Почему обязательно фарс, — возразил Фифи Пасто-риса. — Не будь таким пессимистом. Следственный эксперимент. И судьи пришли. Разве не видите?

— Те же самые штучки, что обожал папаша, — стоял на своем Модесто, качая головой.

Фарс или не фарс, но продолжалось это много часов, солнце уже стояло в зените и начинало долбить череп.