Когда возвратился Рамфис, Имберт и приютившая его пара поняли, что заключение его будет долгим. Публичные объятия сына Трухильо и генерала Хосе Рене Романа сказали красноречивее слов: генерал предал и никакие военные не восстанут. Из своего маленького мирка, пентхауса Кавальери, он смотрел, как толпы людей часами выстаивали в очереди, чтобы отдать последний долг Трухильо, и на экране телевизора видел свою собственную фотографию вместе с фотографией Луиса Амиамы (с которым не был знаком) под объявлением, обещавшим сначала сто тысяч, потом двести и, наконец, полмиллиона песо тому, кто выдаст его местонахождение.

— Ха, песо так падает, что это уже невыгодное дельце, — заметил Кавальери.

Постепенно жизнь вошла в колею. У него были отдельная комнатка, кровать и тумбочка, на которой горела лампа. Он вставал рано и около часу делал отжимания, наклоны, бег на месте. Завтракал с хозяевами дома. После долгих споров он все-таки добился, что ему разрешили помогать убираться в квартире. Подметал пол, убирался с пылесосом, метелочкой из перьев сметал пыль с мебели и иных предметов, и это стало его долгом и занятием, которому он предавался сосредоточенно и даже с удовольствием. А вот к кухне сеньора Кавальери его не подпускала. Она готовила очень хорошо, особенно -лапшу и спагетти, которые подавала два раза в день. Макароны он любил с детства. Но после того шестимесячного заключения он уже, наверное, никогда в жизни не сможет есть ни лапшу, ни спагетти, ни равиоли, ни какую иную разновидность этого итальянского блюда.

Покончив с домашними обязанностями, он читал, читал часами. Раньше он не был большим любителем этого занятия, но за полгода заключения пристрастился к чтению. Книги и журналы оказались лучшей защитой от тоски и уныния, в которые его повергали заключение, рутина и неопределенность.

Лишь когда по телевидению сказали, что комиссия ОАГ прибыла, чтобы встретиться с политическими заключенными, он узнал, что Гуарина уже несколько недель находилась в тюрьме, так же как и жены его товарищей по заговору. Хозяева дома скрывали от него, что Гуарина была арестована. А через несколько недель они, радостные, принесли ему счастливую весть: ее выпустили на свободу.

Чем бы он ни занимался — вытирал ли пыль, мел ли пол или убирался пылесосом, — он ни на минуту не расставался со своим «кольтом» 45-го калибра. Он решил бесповоротно: поступит так, как поступили Амадито, Хуан Томас Диас и Антонио де-ла-Маса. Живым он им не дастся, умрет сражаясь. Гораздо достойнее умереть, сражаясь, чем подвергнуться унижениям и пыткам, придуманным извращенными умами Рамфиса и его подручных.

Вечерами и ночами он читал газеты, принесенные хозяевами дома, смотрел с ними новости по телевидению. Даже не слишком веря тому, что говорилось, можно было понять, что режим продолжал существовать в непонятной двойственности: с одной стороны, имелось гражданское правительство во главе с Балагером, который делал заявления, уверяя, что страна демократизируется, а с другой — военная и политическая власть находилась в руках Рамфиса, так что продолжали убивать, пытать и люди пропадали без следа так же безнаказанно, как и при Хозяине. И все же он не мог не испытывать подъема, когда узнавал, что кто-то вернулся из изгнания или что появились робкие публикации оппозиции — Гражданского союза или движения «14 Июня» — и происходили антиправительственные митинги студентов, о чем иногда сообщали даже официальные средства информации хотя бы ради того, чтобы обвинить участников в прокоммунистической деятельности.

Речь Хоакина Балагера в Организации Объединенных Наций, в которой он критиковал диктатуру Трухильо и обещал демократизировать страну, ошеломила его.