Он смотрел на нее с удивлением и ненавистью, как на зловещий призрак. Под взглядом его красных, неподвижных, жгущих огнем глаз у нее кровь застыла в жилах. Она не могла шевельнуться. Взгляд прошелся по ней, спустился к ее ногам, перепрыгнул на запятнанное кровью покрывало и снова обжег ее. Давясь отвращением, он приказал:

— Иди вымойся, видишь, что сделала с постелью? Убирайся отсюда!

— Это чудо, что он дал мне уйти, — говорит Урания. — После того как я видела его отчаяние, видела его плачущим, жалующимся и жалеющим самого себя. Это, тетя, чудо святой покровительницы.

Она вскочила, спрыгнула с постели, подхватила разбросанную по полу одежду и, наткнувшись по дороге на тумбочку, бросилась в ванную комнату. На белоснежной фаянсовой ванне лежали губки, мочалочки, мыло; от резкого запаха одеколона ей стало дурно. Не слушающимися руками она вымыла ноги, подложила салфетку, чтобы остановить кровотечение, и оделась. Стоило труда застегнуть платье и завязать поясок. Чулки она не надела, только туфли, а когда поглядела в зеркало, увидела лицо, перепачканное губной помадой и тушью-римелем. Она не стала терять времени — мыть лицо: он мог передумать. Бежать, выскочить поскорее из Дома Каобы, на волю. Когда она вернулась в комнату, Трухильо уже не был голым. Успел накинуть на себя синий шелковый халат, в руке держал рюмку с коньяком. Указал ей на лестницу:

— Иди, иди отсюда. — Он злился. — Пусть Бенита принесет чистые простыни и покрывало, уберет эту гадость.

— На первой же ступеньке я споткнулась, сломала каблук и не помню, как скатилась три этажа вниз. Потом у меня распухло колено. Бенита Сепульведа была на первом. Очень спокойная, улыбнулась мне. Я хотела сказать, что мне было приказано. Но не смогла выговорить ни слова. Только рукой указала вверх. Она взяла меня под руку и отвела в сторожку, к выходу. Указала на нишу, где стоял стул. «Здесь Хозяину чистят ботинки». Ни Мануэля Альфонсо, ни его машины не было. Бенита Сепульведа усадила меня на ящик для чистки ботинок в сторожке с охранниками. И ушла, а когда вернулась, взяла меня под руку и отвела к джипу. Водитель был военным. Он отвез меня в Сьюдад-Трухильо. Он спросил: «Где ваш дом?» — и я сказала: «Мне — в колледж святого Доминго. Я живу там». Было еще темно. Три часа ночи. А может, четыре, не знаю. Решетчатую дверь долго не открывали. Когда появился сторож, я все еще не могла говорить. Говорить я смогла только с sister Мэри, монахиней, которая меня очень любила. Она отвела меня в трапезную, дала воды, смочила мне лоб.

Самсон, долго молчавший, снова распушил перья и верещит, выражая свое удовольствие или недовольство. Все молчат. Урания берет стакан, но он пуст. Марианита наливает воду в стакан, но нервничает и льет мимо. Урания делает несколько глотков.

— Надеюсь, я правильно сделала, что рассказала вам эту жестокую историю. А теперь забудьте ее. Вот так. Что было, то было. Другая, может, смогла бы все это изжить и сбросить с себя. А я — не хотела и не смогла.

— Уранита, сестрица, что ты говоришь, — протестует Манолита. — Как это не смогла? Посмотри, что тебе удалось. Чего ты достигла. Твоей жизни позавидовала бы любая доминиканка.

Она поднимается, идет к Урании. Обнимает ее, целует в щеку.

— Ну, Уранита, ты меня поражаешь, — ласково Корит ее Лусиндита. — Не тебе жаловаться, лапочка. Права не имеешь. Вот уж, действительно, про тебя сказано: нет худа без добра. Училась в лучшем университете, сделала такую карьеру. И мужчина у тебя есть, который тебя любит и работе не мешает…

Урания похлопывает ее по плечу, качает головой. Попугай молчит и слушает.

— Я сказала тебе неправду, нет у меня никакого любовника, сестрица. — Она слабо улыбнулась, голос чуть дрогнул.