Не было воздуха, чтобы дышать.

Остались лишь мелькающие в памяти тени воспоминаний о собственных муках.

А затем каким-то необъяснимым образом глаза его вдруг распахнулись.

И был свет, гонящий прочь темноту, – он видел его. Нечто холодное прижималось к его щеке, но остальное тело оставалось бесчувственным. Маловеби попытался вдохнуть, чтобы завопить, – он не знал, от восторга или от ужаса, – но не смог ощутить даже своего языка, не говоря уж о дыхании…

Что-то было не так.

Маловеби увидел исходящий от костра молочно-белый свет. Разглядел громоздящиеся вокруг камни, скальный навес и путаницу ветвей – корявых, словно паучьи лапы… Где же его руки и ноги? И, самое главное, где же его дыхание?

Его кожа?

Случилось нечто непоправимое.

Искры костра, возносившиеся в небо с клубами дыма, исчезали среди незнакомых созвездий. Он слышал голоса – мужчины и женщины, горестно спорящих о чем-то. Проступив из ночного мрака, в свете костра вдруг появился ангелоподобный лик совсем ещё юного норсирайского мальчика…

Выглядевшего так, будто его лупят палками.

* * *

Опустошение – это когда ты чувствуешь себя частью чего-то совершенно неодушевлённого, принадлежишь чему-то, что никогда не смогло бы даже просто понять, что такое веселье. Маленькому мальчику казалось, что Мир всей своей тяжестью катится прямо по нему, причиняя нескончаемую боль. Его мать и отец препирались невдалеке у костра. Он старался дышать так, как дышали другие мальчики, которых ему доводилось видеть спящими, грудь его колыхалась не больше, чем колышутся скалы, остывающие в вечерней тени, и даже сердце его билось медленно и размеренно, хотя мысли и неслись вскачь.

– Он не спит, – несмотря на все его усилия, сказал отец.

– Мне всё равно, спит он или нет, – пробормотала в ответ мать.

– Тогда позволь мне сделать то, что необходимо сделать.

Мать колебалась.

– Нет.

– Его необходимо прибить, Эсми.

– Прибить… Ты говоришь о маленьком мальчике, как о запаршивевшем псе. Это потому что…

– Это потому что он не маленький мальчик.

– Нет, – сказала она устало, но с абсолютной убеждённостью, – это потому, что ты хочешь, чтобы твои слова звучали так, будто ты говоришь не о собственном сыне, а о каком-то животном.

Отец ничего не ответил. Высохший куст акации торчал из расположенного между ним и Кельмомасом участка земли, казалось, разделяя ветвями образ Аспект-Императора не столько на куски, сколько на возможности. Принц осознал, что удивлялся могуществу нариндара, завидовал его Безупречной Благодати, всё время забывая о Благодати, присущей его отцу, непобедимому Анасуримбору Келлхусу I. Но именно он был Кратчайшим Путём, волной неизбежности, бегущей по ткани слепой удачи. Даже боги не могли коснуться его! Даже Айокли – злобный Четырёхрогий Брат! Даже Момас, Крушитель Тверди!

Они обрушили на него всю свою мощь, но отец всё равно уцелел…

– Но зачем прислушиваться ко мне? – молвила мать. – Если он так опасен, почему бы просто не схватить его и не сломать ему шею?

Самармас беспрестанно подвывал, Мамааа! Мамоочкаа!

Отец упорствовал.

– По той же причине, по которой я вернулся, чтобы спасти тебя.

Она прижала два пальца к губам, изображая, будто блюёт: жест, которому она научилась у сумнийских докеров, знал Кельмомас.

– Ты вернулся, чтобы спасти свою проклятую Империю.

– И, тем не менее, я здесь, с тобой, и мы… бежим из Империи прочь.

Свирепый взор её дрогнул, но лишь на мгновение.