Они находились на одной из момемнских стен, вблизи Гиргаллических Врат. Внизу курился дымами город – местами разрушенный до основания, местами превращённый землетрясением в какие-то крошащиеся скорлупки. Только древняя Ксотея осталась стоять неповреждённой, возвышаясь над дымящимися руинами, словно дивный монумент, воздвигнутый на необъятных грудах древесного угля. Тысячи людей, подобно жукам, копошились поверх и промеж развалин, пытаясь осознать и осмыслить свои потери. Тысячи рыдали и выли.

– Момас ещё не закончил, – возгласил Аспект-Император, перекрыв весь этот шум и рёв. – Море идёт.

Обманывая взор, весь город, казалось, вдруг провалился куда-то, ибо сам Менеанор восстал, вознёсся над ним. Река Файюс вспучилась, распухла по всей длине, затопив сперва причалы, а затем и берега. Чудовищные пульсирующие потоки мчались по каналам, скользили чёрными, блестящими струями по улицам и переулкам и, захватывая на своём пути груды обломков, превращались в лавину из грязи, поглощавшую одного улепётывающего жучка за другим…

Это зрелище было столь поразительным, что его даже перестало тошнить.

Мальчик взглянул на мать, не отрывавшую взора от воплощённого бедствия, которым был для неё отец, на лице Эсменет отражались неистовые мучения, раздиравшие её сердце, чёрная тушь на глазах потекла, щёки серебрились от слёз. Это был образ, который юному имперскому принцу уже приходилось видеть множество раз – как вырезанным на деревянных или каменных панно, так и нанесённым на стены в виде фресок. Безутешная матерь. Опустошённая душа… Но даже здесь было место для веселья. И была своя красота.

Некоторые потери попросту непостижимы.

– Тел… Тел… Телли… – бормотала она, стискивая свои непослушные руки.

Там, внизу, тонули тысячи душ – матери и сыновья, придавленные руинами, захлёбывающиеся, дёргающиеся, уходящие под воду, поднимавшуюся всё выше и выше, поглощавшую один за другим кварталы необъятного города и превращавшую его нижние ярусы в одну огромную грязную лужу. Море перехлестнуло даже через восточные стены, так, что груда развалин, прежде бывшая Андиаминскими Высотами, сделалась вдруг настоящим островом.

– Она мертва! – рявкнула мать, сжимая веки от терзавшей её мучительной боли. Она тряслась, словно древняя парализованная старуха, хотя неистовая пучина страданий, казалось, лишь делала её моложе, чем она есть.

Мальчик смотрел на неё, выглядывая из-за обутых в сапоги ног отца, охваченный ужасом большим, нежели любой другой, что ему доводилось когда-либо испытывать. Смотрел, как мамины глаза раскрываются и её взгляд, напоённый неистовой, безумной яростью, вонзается прямо в него, пришпиливая его к месту не хуже корабельного гвоздя. Мамины губы вытянулись в тонкую линию, свидетельствуя об охватившей её убийственной злобе.

– Ты…

Отец обхватил её правой рукой, а затем сгрёб Кельмомаса за шкирку левой. Слова призвали свет, и само сущее скользнуло от языка к губам, – а затем мальчика вновь куда-то швырнуло и он кубарем покатился по колючему ковру из сухих трав. Спазм кишечника вновь заставил его конечности жалко скрючиться. Он заметил Момемн – теперь уже где-то совсем в отдалении. Груды развалин дымились…

Его мать рыдала, вскрикивала, стонала – каждый следующий мучительный прыжок за прыжком.

* * *

Той ночью он разглядывал своих спутников сквозь путаницу осенних трав. Мать, сокрытая от его взора пламенем, раскачивалась и причитала, образ её, очерченный исходящим от костра тусклым светом, раз за разом содрогался от терзавших её скорбей.