|
Незнакомый всадник методично раскачивался в седле подобно маятнику. Движения этого нечто были, мягко говоря, странными: когда ноги уходили далеко назад, голова едва ли не падала вниз, а когда она откидывалась вверх, ноги выносились далеко вперед. Все это повторялось снова и снова. Тело «странной фигуры» прикрывал длинный, долгополый плащ, а лицо было укутано в большой венский платок, нижний угол которого касался лошадиного хребта. Ноги торчали из дорожных сапог, за спиной болтался флинт, а из-под серого плаща, похоже, выглядывала сабля. Красное круглое лицо, выглядывающее из платка, как из дупла, не имело никаких следов растительности и даже не позволяло определить, кто же восседал на сухопаром жеребце, мужчина или женщина. А возраст «странной фигуры? Если это особь мужского пола, то ей не больше тридцати пяти, а если женского — за сорок. Нечто остановило коня прямо у столиков и фальцетом поприветствовало всех присутствующих:
— Добрый день, господа! Вы не видели здесь четырех фургонов, запряженных волами? До сих пор все разговаривали исключительно по-английски. Но эта леди мужского рода или джентльмен женского почему-то воспользовался немецким. Естественно, никто не ответил. Когда вопрос прозвучал снова, первым поднялся Хокенс. Он подошел к лошади и спросил тоже на немецком: — Вы не говорите по-английски? — Нет, только по-немецки. — Могу я узнать, кто вы? Тут странный голос зазвучал еще выше: — Я кантор эмеритус Маттеус Аурелиус Хампель из Клоцше под Дрезденом. — Клоцше под Дрезденом? Черт побери, так вы саксонец? — Да, коренной, а теперь вышедший на пенсию. — Я тоже, хотя уже так давно в Америке, что почти забыл, откуда я родом. Так вы из тех четырех фургонов, герр кантор? — Конечно, но нижайше попрошу, говорите лучше «герр кантор эмеритус»! Тогда каждый поймет, что я уволился с церковной и органной службы, чтобы посвятить все свои способности исключительно гармоничной богине музыки. Глазки Сэма весело вспыхнули, но заговорил он серьезно: — Хорошо, герр кантор эмеритус, ваши фуры уже давно проехали и, полагаю, остановятся там, у поселка. — Сколько тактов мне еще скакать? — Тактов? — Хм-хм, шагов, я хотел сказать. — Едва ли скажу, ибо сам тут впервые. Позволите проводить вас? — Охотно, мистер. Мое дело — мелодия, а ваше — сопровождение. Если мы по дороге не сделаем ни одной четвертной паузы или ферматы , то, пожалуй, к финалу прибудем на место. Сэм закинул свою Лидди на плечо, свистнул Мэри, последовавшей за ним преданной собакой, взял лошадь кантора за поводья и зашагал в направлении, в котором исчезли фургоны. Не прошло и минуты, как с высокого жеребца снова послышался фальцет: — Теперь, когда вы про меня кое-что знаете, могу я спросить ваше имя? — Позже. — Почему не сейчас? — Потому что здесь есть люди, которые не должны его знать. Я вам позже все объясню. — Но почему? Такая неизвестность для меня сродни неопределенной септиме или ноне . — Неосторожность может не только мне, но и вам принести беду. Вы находитесь в опасности, герр кантор! — Кантор эмеритус! В опасности? Это не про меня. Сыновьям музы грозит только одна опасность — непризнание их творений. Но мне здесь не станут аплодировать, поскольку никто не знает моих композиций, которые, впрочем, сидят пока еще в моей голове и даже не разложены в партитуры . — Так вы, значит, сочиняете? — Да, и днем и ночью. Большую оперу для трех театральных вечеров в двенадцати актах, по четыре на каждый вечер. |
