— Пропусти, чухна, — сказала жертва американской жестокости. Финн не пошевельнулся, не услышав.

— Проваливай же, черт возьми, — крикнул Донкин, отталкивая его локтем. — Убирайся, олух ты глухонемой. Убирайся, говорят тебе!

Финн пошатнулся, пришел в себя и молча посмотрел на говорившего.

— Этих проклятых иностранцев нужно во как держать, — объявил баку любезный Донкин, — Попробуй только дать им волю, так все четыре лапы на стол и положат сразу.

Он швырнул все свое имущество на пустую койку и, учтя одним зорким взглядом весь риск предприятия, подскочил к финну, который продолжал стоять все так же задумчиво и уныло.

— Ты у меня узнаешь, как колодой на дороге стоять, — заорал он. — Всю морду расшибу, головотяп проклятый!

Большинство матросов уже лежало на койках, так что пол бака был в полном распоряжении ссорящихся. Драка, затеянная несчастным Донкином, вызвала интерес. Он плясал в своих лохмотьях, гримасничал и кривлялся перед изумленным финном, прицеливаясь на расстоянии в его тяжелое спокойное лицо. Раздалось несколько ободряющих возгласов. «Дай ему раз — Уайтчепель!»,- и матросы уселись поудобнее на своих койках, чтобы следить за боем. Другие кричали: «Заткнись… сунь-ка лучше голову в свой мешок…» Снова поднялся гвалт. Но сверху вдруг посыпались тяжелые удары вымбовкой по палубе. Они прогудели в баке, точно выстрелы из маленькой пушки. Затем за дверью раздался голос боцмана, повелительно подчеркивавший слова:

— Оглохли вы там, что ли? На корму! Перекличка всей команде!

На минуту все замерло, затем пол бака скрылся под босыми ногами, зашлепавшими по доскам, когда люди стремительно соскочили со своих коек. Одни отыскивали шапки, погребенные под сброшенными одеялами; другие, зевая, стягивали пояса штанов, третьи торопливо выколачивали о деревянную обшивку недокуренные трубки и засовывали их под подушки.

— Что это еще за новости? Так нам и не дадут никогда передохнуть? — завопил Донкин. — Если на этом корабле такие порядки, придется изменить их… предоставьте уж мне… я живо…

Никто на баке не обращал на него внимания. Люди украдкой проскальзывали через дверь по двое и по трое; подобная привычка почему-то у всех матросов коммерческих судов — они никогда не выходят из дверей просто, как делают это береговые жители. Сторонник реформ последовал за ними. Сингльтон вышел последним, натягивая на ходу куртку. Он выступал с величественным и патриархальным видом, высоко неся свою голову закаленного жизнью мудреца над телом старого атлета. Один Чарли остался сидеть в ослепительно освещенном пустом помещении, между двумя рядами железных звеньев, исчезавших в узкой полосе мрака перед ним. Он изо всех сил стягивал концы, спеша закончить свой узел. Вдруг он вскочил на ноги, запустил веревкой в кота и бросился за черным, который помчался от него, перепрыгивая через канатные зажимы, задрав вверх свой вытянутый хвост.

После яркого освещения и духоты бака, безмятежная чистота ночи окутала моряков своим ласкающим теплым дыханием: оно струилось под бесчисленными звездами, трепетавшими над верхушками мачт тончайшим облаком сияющей пыли. По направлению к городу черная вода прорезалась дорожками света, мягко изгибавшимися на едва заметной ряби, словно пучки волокон, уносимые течением к берегу. Вдалеке рядами горели огни, как бы выставленные напоказ между громоздящимися зданиями, а по другую сторону гавани темные холмы высоко изгибали свои черные хребты, на которых тут и там, как искра, упавшая с неба, сверкала звезда. Вдалеке, у входа в доки, ослепительным холодным светом сияли на высоких столбах электрические фонари, словно пленные призраки каких-то злобных лун. На разбросанных по рейду судах царила полная тишина.