Донкин безнадежно посмотрел вверх.

— Эта паршивая шотландская сволочь ткнула меня ногой, — прошептал он с полу, тоном крайнего отчаяния.

— И хорошо сделал, — сказал Бельфаст, все еще погруженный в глубокое уныние. — Сегодня вечером, братец, ты был близок к виселице, как никогда. Черт побери, ты брось разыгрывать свои дьявольские штуки вокруг моего Джимми. Не ты его вызволил. Заруби себе это на носу. Потому что если я примусь за тебя, — лицо его немного прояснилось, — если я примусь за тебя, так уж это будет по-американски: косточки затрещат.

Он слегка постукал пальцами по склоненной голове Донкина.

— Заруби себе это, мой мальчик, — заключил он весело.

Донкин пропустил это мимо ушей.

— Они небось здорово отделают меня? — спросил он с мучительной тревогой.

— Кто отделает? — прошипел Бельфаст, делая шаг назад, — Я бы вот отделал твой поганый нос, если бы у меня не было Джимми на руках. Кто мы такие, по — твоему?

Донкин поднялся на ноги, следя за тем, как спина Бельфаста исчезала через дверь. Кругом спокойно дышали спящие невидимые люди. Он, казалось, черпал из окружавшего спокойствия мужество и ярость. Его злобное худое лицо выглядывало из просторного, плохо пригнанного чужого платья, словно ища, что бы размозжить. Сердце неистово колотилось в его узкой груди. Они спали. Он почувствовал вдруг дикое желание свернуть им шеи, выколоть глаза, оплевать лица. Он тряс парой худых грязных кулаков на коптящие лампы.

— Вы не люди, — крикнул он во весь голос.

Никто не шевельнулся.

— Всякая мышь храбрее вас!

Его голос поднялся до хриплого визга. Вамимбо высунул всклокоченную голову и дико посмотрел на него.

— Бараны вы, чтоб вам сгнить заживо!

Вамимбо бессмысленно мигал глазами. Он ничего не понимал, но был глубоко заинтересован происходящим. Донкин тяжело опустился. Он с силой выдыхал воздух сквозь дрожащие ноздри. Он щелкал, скрежетал зубами и сильно упирался подбородком в грудь, точно желая прогрызть ее до самого сердца…

* * *

Утром, начиная новый день своей странствующей жизни, корабль снова сверкал роскошной свежестью, словно земля в весеннюю пору. Вымытые палубы блестели длинной светлой полосой; косые лучи солнца ослепительными брызгами ударяли в желтые брасы и превращали начищенные пруты в слитки золота; отдельные капли соленой воды, забытые тут и там вдоль поручней, были прозрачны, как роса, и блестели ярче рассыпанных бриллиантов. Паруса дремали, убаюканные ласковым ветерком. Одинокое великолепное солнце, поднимаясь в голубом небе, смотрело на круто приведенный к ветру одинокий корабль, мягко скользивший по синему морю. У грота и против дверей каюты в три ряда толпились матросы. Они шаркали и толкались с нерешительным видом и тупым выражением на лицах. Ноульс при малейшем движении тяжело припадал на свою короткую ногу. Донкин прятался за спинами, беспокойный и встревоженный, словно человек, ожидающий засады. На палубу вышел капитан. Он зашагал взад и вперед перед их рядами. При солнечном свете он казался еще более седым, быстрым, маленьким и твердым, как алмаз. Правая рука его была засунута в боковой карман тужурки, и что-то тяжелое, лежавшее там внутри, натягивало складки вдоль всей этой стороны ее. Один из матросов зловеще прокашлялся.

— Мне не приходилось до сих пор в чем-нибудь обвинять вас, ребята, — сказал капитан, внезапно останавливаясь. Он смотрел на них усталым жестким взглядом и каждому казалось, будто глаза капитана глядят прямо в его глаза. Мистер Бэкер, мрачный и надутый, тихо фыркал за спиной шкипера; мистер Крейтон, свежий и розовый, словно его только что выкрасили, имел решительный и боевой вид.

— Я и сейчас не обвиняю вас, — продолжал шкипер.