Но теперь сама мысль о цветнике миссис Стайнберг радовала его, напоминая обо всем, что он ценил в этой семье, в этом стиле жизни, обо всем, чего любящие дед с бабушкой не могли ему дать и чего он всегда тайно жаждал. Настолько непривычен он был к изобилию, что если в доме было больше одной ванной, это уже казалось ему верхом роскоши. Лишенный семьи в привычном смысле слова, он всегда испытывал к семье сильную тягу, и порой, когда они с Марсией были в доме одни (что случалось редко из-за веселого, шумного присутствия ее младших сестер), он воображал, будто они поженились и дом, цветник, весь строй домашней жизни и весь избыток ванных комнат принадлежат только им. Как вольготно он чувствовал себя в доме Стайнбергов! И вместе с тем ему казалось чудом, что он вообще там оказался.

Доктор Стайнберг вернулся на веранду с лимонадом. Было полутемно: веранду освещала только лампа, горевшая у кресла, где до прихода гостя доктор Стайнберг сидел, курил трубку и читал вечернюю газету. Теперь он снова взял трубку, зажег ее и раскурил, несколько раз затянувшись и выдохнув дым. Сладкий, насыщенный аромат его табака немного приглушил сикокесскую вонь, стоявшую здесь тоже, как и во всем городе.

Доктор Стайнберг был худощавый, подвижный человек невысокого роста. Он носил солидного размера усы и очки с толстыми — хоть и не такими толстыми, как у мистера Кантора, — линзами. Самым заметным элементом его внешности был нос, сверху изогнутый, как ятаган, ближе к кончику уплощенный, с ромбовидной, если смотреть спереди, косточкой, — словом, не нос, а целая сказка, объемистый, извилистый, сложно закрученный, — один из тех носов, что много столетий, вопреки всем мыслимым бедам и тяготам, евреи не уставали ваять. Необычность его носа больше всего бросалась в глаза, когда он смеялся, что происходило часто. Неизменно приветливый, он был из тех обаятельных семейных врачей, что, входя в комнату ожидания с чьей-нибудь историей болезни, заставляют лица светлеть, из тех, что, поднося к твоей груди стетоскоп, наполняют тебя чувством счастливой защищенности. Марсии нравилось, что ее отец, чья авторитетность была природной и ни капельки не наигранной, в шутку и в то же время всерьез называл пациентов своими господами.

— Марсия сказала мне, что у вас есть смертельные случаи среди учеников. Меня это очень опечалило, Бакки. Летальный исход у больных полио бывает не так уж часто.

— На сегодня у меня заболели четверо, из них двое умерли. Два мальчика из начальной школы. По двенадцать лет обоим.

— Груз ответственности на вас очень большой, — сказал доктор Стайнберг. — За ними всеми надо смотреть в оба, особенно в такое время. Я лечу больных двадцать пять лет с лишним, и все равно, когда теряю пациента, пусть даже он умирает от старости, я сильно переживаю. Эта эпидемия — большое испытание для вас.

— Проблема вот в чем: мне неясно, правильно ли я поступаю, что разрешаю им играть в софтбол.

— Вам что, кто-то сказал, что вы поступаете неправильно?

— Да, мать двоих братьев, которые заболели полио. Понятно, что у нее была истерика. Тут подворачиваюсь я, и она на меня обрушилась. Понятно-то понятно, но от этого не легче.

— Врачам тоже порой так достается.