Пора эта определяется не возрастом, а внутренним преображением, убежденностью, обретение которой побуждает человека облачиться в желтое одеяние саньяси и с одной лишь чашей для подаяния уйти в мир и вместе с тем — из него.
Невзирая на разницу в климате и традициях, различие между шафрановой робой и черной мешковатой бенедиктинской рясой — жизнь аскета в пустыне и жизнь христианского монаха, отгородившегося от мирской тщеты стенами обители, — это явление одного порядка, того же, что и вступление Кадфаэля в орден Святого Бенедикта, принятие им пострига в Шрусберийском аббатстве Святых Петра и Павла.
Став монахом по велению сердца, он, полагая, что на то есть основания, может позволить себе отступить от строгих монастырских правил, но свято чтит орденский устав и никогда не забывает принесенного обета.
Эллис Питерс, 1988 г.
Свет воссиявший по дороге на Вудсток
Той поздней осенью 1120 года королевский двор не спешил возвращаться в Англию, хотя беспорядочные стычки, сопутствовавшие последним дням войны, уже стихали, а навязанный силой мир был скреплен королевским браком.
Долгих шестнадцать лет король Генри неутомимо и безжалостно сражался, плел интриги и строил козни, но теперь борьба пришла к благополучному завершению и наконец монарх мог с удовлетворением перевести дух, ибо он стал властителем не только Англии, но и Нормандии. Земли, непредусмотрительно превращенные Вильгельмом Завоевателем в два отдельных удела и розданные его старшим сыновьям, теперь вновь слились воедино под властью младшего. Поговаривали, будто он приложил руку к устранению обоих братьев. Так или иначе, одного из них торопливо зарыли в могилу под башней Винчестерского замка, тогда как другой томился в заточении в Девайзесе и перспектива его освобождения представлялась более чем сомнительной.
Двор мог позволить себе праздновать победу, в то время как король Генри аккуратно подбирал последние концы, дабы закрепить свои приобретения и обеспечить их безопасность. Готовый к отплытию королевский флот стоял в Барфлере, и можно было надеяться, что государь вернется домой до конца месяца. Правда, многие из баронов и рыцарей, воевавших на стороне короля, ждать не хотели и, нанимая суда, возвращались в Англию вместе со своими людьми.
Был среди них и некий Роджер Модуи. На родине его ждала молодая, красивая жена и довольно запутанная судебная тяжба. Кроме того, ему предстояло переправить туда двадцать пять человек, а по прибытии еще и расплатиться с большинством из них. Среди разномастного отребья, набранного им в Нормандии, было, не считая его собственной челяди, два-три человека, которых он, пожалуй, был бы не прочь оставить у себя на службе и в Англии, во всяком случае, до тех пор, пока не вернется благополучно в свой манор. А возможно, и несколько дольше.
Во-первых, его заинтересовал писец — бродячий грамотей, подавшийся в солдаты. Кем бы он ни был прежде — пусть даже лишенным сана священником, — этот прощелыга основательно знал латынь, превосходно умел копировать документы и мог составить подобающее прошение как раз к началу королевского суда в Вудстоке.
Вторым был грубоватый вояка родом из Уэльса, хоть и своевольный, но зато видавший виды, искушенный в обращении со всякого рода оружием, а вдобавок, что немаловажно, еще и честный. Коли уж такой человек даст слово, то непременно будет его держать. На валлийца можно было положиться и на суше и на море, ибо за плечами его имелся немалый опыт службы и там и там. Роджер не заблуждался на свой счет, сознавая, что едва ли внушает людям особую любовь, и не без основания сомневался как в доблести, так и в преданности даже собственных слуг. Но этот валлиец из Гуинедда, побывавший в Антиохии, Иерусалиме и еще Бог весть в каких краях, усвоил кодекс воинской чести настолько твердо, что он стал частью его натуры. Согласившись поступить на службу, он независимо от приязни или неприязни будет служить, и служить так, как должно. |