Показал я ему, а он:

— О! совсем еще целы. Вы, синьор, отсюда, верно, опять домой, к себе в Неаполь?

— В Неаполь, — говорю.

— Ну, так там сейчас купите себе новую обувь. А я отсюда когда-то еще соберусь! Уступите-ка уж мне?

Хочешь-не хочешь, пришлось разуться. Он тут же обулся.

— Точно на меня, — говорит, — сшиты! Может, и сюртук ваш мне в пору? Позвольте-ка примерить.

Снял я сюртук, а шляпу он и сам с меня снял.

— Одно к одному, — говорит. — Не могу ли я вам, синьор, тоже чем услужить?

Я попросил его возвратить мне только мою записную книжку.

— Сделайте одолжение! — говорит. — Могу дать вам и расписку в получении. С кем имею честь?

Когда я назвался, он вежливо снял шляпу (мою же шляпу!) и вписал мне в записную книжку, что получил, дескать, от меня в долг десять тысяч лир.

— Да такой суммы, — говорю, — в кошельке моем никогда и не было.

— А это, — говорит, — вам тоже от меня подарочек. Мне это ничего не стоит, а вам будет чем похвастаться.

На этом мы с ним и расстались…

— Очень любопытно, и рассказано, как по писанному, — похвалил Скарамуцциа. — Вот вам на завтра и целый фельетон; вернете разом мои сто лир.

— Нет, этого я уже не опишу, и вас усерднейше прошу, signore direttore, никому ни слова!

— Хорошо, хорошо, — успокоил его профессор. — Но вы не станете теперь также отбивать у меня моего ученика?

— Сегодня ни в каком случае. До свидания!

Точно опасаясь, чтобы Скарамуцциа, в свою очередь, не связал его словом, Баланцони быстро сбежал вниз по крутому склону пепельного конуса. Профессор возвратился к помпейцу, который стоял, наклонясь над самым кратером.

Края кратера были покрыты зеленоватым и красноватым налетом вулканической серы; из глубины же, как из громадного адского котла, вырывались с раскатистым громом густые клубы черного дыма, и взлетали вверх с пушечными выстрелами камни и пепел.

— Тебя еще ранит! — предупредил Марка-Июния Скарамуцциа. — Отступи же назад.

— Мне хотелось заглянуть к Плутону, прежде чем сойти туда, — отвечал помпеец.

— Что у тебя на уме? — испугался профессор. — Неужели ты хочешь…

— Спуститься в царство теней? — досказал Марк-Июний с слабой улыбкой. — Да ведь раньше ли, позже ли, все мы там будем? Но сперва надо мне проститься с моей милой Италией.

И, скрестив на груди руки, он с невыразимою грустью загляделся на расстилавшийся глубоко внизу зеркально-голубой Неаполитанский залив с живописнейшею его береговою полосою.

— А вот на горизонте и Капри, — мечтательно проговорил он: —помню, как однажды мы с настоящей моей Лютецией и отцом её посетили там лазоревый грот…

— Друг мой, — с чувством перебил его профессор, — забудь-ка свою Лютецию! Ее нам не воротить; сам же ты еще юн и свеж, так сказать, только что распустившийся плодовый цвет; а кто же срывает плод, пока он не налился, не дозрел?

— Сравнение твое ко мне нейдет, — возразил ученик. — я — цвет, но осенний, которому никогда не созреть.

— Увидишь еще, как созреешь! Изобретен же уже прибор для искусственной выводки цыплят; и тебя мы выведем, — выведем в светила современной науки…

— А что, учитель: современная ваша наука, пожалуй, дойдет и до того, что станет воскрешать, восстановлять людей, когда их и след простыл?

— Очень может быть, о, очень может быть!

— Ну, вот; тогда ты меня и восстановишь.