— Извините, господин Шумилов, я пойду. Не обессудьте, я не та кухарка, что вам нужна, — пробормотала Евдокия. — У меня работа стоит, так что простите…

Сказать, что Шумилов был озадачен этим разговором, значило ничего не сказать. Общение с Евдокией Трембачовой оставило раздражающее душу ощущение недоговорённости; Шумилов не сомневался, что история взаимоотношений госпожи Барклай с собственной кухаркой таила в себе какие — то неприятные моменты, причём тайные до такой степени, что о них не знали даже самые близкие убитой люди. Ничего ведь о Трембачёвой не говорил Дмитрий Мелешевич, ни одного плохого слова о ней не сказал и Волков. Значит, ничего о ней не говорила и сама Александра Васильевна. И тем не менее…

И тем не менее это могло ровным счётом ничего не значить. С момента расставания Барклай с кухаркой прошло почти четыре месяца. Трембачова даже не знала об убийстве прежней работадательницы. При упоминании её фамилии никаких отрицательных эмоций не демонстрировала. Ну уволила её Барклай без рекомендательного письма, может, увидела, что та руки плохо моет, так что ж, теперь из этого можно вывести? Да ровным счётом ничего.

Оставив Конногвардейский переулок, Шумилов направился в Горный институт. Нельзя было позволить себе запутаться в посторонних мелочах: главная интрига его розысков была связана именно с Горным институтом. По крайней мере так он считал сам.

Швейцару на входе Алексей Иванович степенно объяснил, что совершенно случайно нашёл тубус с дипломной работой выпускника Горного. Внушающий полное доверие облик Шумилова, его манера развёрнуто формулировать и обстоятельно излагать свои мысли, не вызвали ни малейших сомнений или вопросов у швейцара. Тот препроводил Шумилова в ректорат, где Алексей Иванович точно также спокойно и неторопливо рассказал о том, как нашёл тубус с чертежами в трактире на третьей линии Васильевского острова.

— Чертежи я с собою не взял, поскольку между ними были заложены деньги, — пояснил Шумилов проректору — фельцейхмейстеру, — Посему я не жалал бы показывать сами чертежи до того момента, как владелец признает тубус. Я всё верну — и притом безо всякого вознаграждения! — но я желал бы быть уверен в том, что тубус, чертежи и деньги попадут именно в руки хозяина…

Проректор кивал и, похоже, не испытывал ни малейших сомнений в искренности Шумилова. Он лишь кратко и робко поинтересовался:

— Вы уверены, что на чертежах не было фамилии студента?

На что Алексей Иванович без малейших колебаний соврал:

— Абсолютно. Чертежи не были закончены. Часть была в карандаше, часть — в туши. Но все без заполненных полей.

Проректор покрутил тубус, если точнее, покатал его по столу, читая надписи, идущие по кругу, затем флегматично пробормотал:

— Сейчас мы что — нибудь придумаем.

В течение следующей четверти часа на тубус посмотрели все преподаватели кафедры начертательной геометрии и одни из них уверенно заявил:

— Это явно вещь, принадлежавшая нашим студентам. «Пулей» называли студента Пуликовского, «Йориком» — Анохина. Сначала у него было прозвище «Череп» ввиду чрезвычайной худобы лица, а потом кто — то придумал использовать в качестве клички имя шекспировского черепа. А «Герасимом» звали Александра Герасименко, он уже закончил институт, кстати, очень талантливый был молодой человек. Все они родом с Урала — из Перми, Екатеринбурга. У них здесь своего рода землячество, держатся вместе.

Шумилов был готов расцеловать преподавателя.

— Последним владельцем тубуса, насколько я могу судить, был студент с кличкой «Ворон», — заметил Шумилов. — Не помните, кто бы это мог быть?

— Очень даже помню.