У нее по-прежнему было ее алабамское произношение, но мне показалось, в нем стало меньше мелодичности. Голос ее несколько погрубел, но это, может быть, добавило ей чуть-чуть шарма, и она, как и раньше, произносила слова невнятно, проглатывая их. Сказать, что она была пьяной, было бы несправедливо, но и назвать ее трезвой было нельзя.

Я последовал за ней через огромный холл с высоким потолком, где вполне уместился бы мой номер в отеле «Моррисон» и еще осталось бы место для танцевального зала.

Внутреннее убранство дома было роскошным – на стенах висели старинное оружие, гобелены, чеканка. Но я мало обращал внимания на всю эту дорогую утварь. Я следовал за обнаженной женщиной, чье тело было бело-кремового цвета – такого же, как у статуэтки из слоновой кости, которая стояла на столике в холле. Покачивая бедрами, которые явно были не из слоновой кости, она провела меня в большую гостиную, где подошла к пылесосу, стоявшему у стены, и начала уборку. Эта штуковина гудела довольно громко, но она все же перекричала ее:

– Я прошу извинения, но я не слышала, как ты позвонил в дверь. Геллер!

– Все о'кей! – прокричал я в ответ.

Она продолжала пылесосить, прочищая восточный ковер с причудливым орнаментом, расстеленный у облицованного белым мрамором камина. Над камином висела картина, как я определил, принадлежавшая кисти какого-то старого голландского живописца. Кажется, это был Рембрандт. Мне было сложно разглядеть картину из-за пелены табачного дыма, которая заволокла всю комнату.

Она выключила пылесос, резко нажав ногой на выключатель, скорчив недовольную гримасу, рыча и ругаясь.

– Ненавижу этот проклятый дом, – сказала она.

– Да, – сказал я, сидя на мягком комфортабельном диване, оглядывая дорогую антикварную мебель, стены, окрашенные в нежные пастельные тона. – Это помойная яма, иначе не скажешь.

Она сделала такое лицо, как будто собиралась плюнуть на ковер. Пол в тех местах комнаты, где он не был застлан ковром, блестел как зеркало – хоть катайся на коньках. Гостиная была безукоризненно прибрана, и, казалось, все в ней было расставлено как нельзя лучше. Лишь одно вносило дисгармонию в этот идеальный порядок – голая женщина с электропылесосом.

– Я предупредила эту суку, что пристрелю ее, – сказала она, отставив пылесос и подойдя к низкому деревянному кофейному столику, стоявшему рядом с диваном, где я расположился. Она встала как раз напротив меня и зажгла сигарету, взяв ее из коробки, вырезанной из поделочного камня желто-зеленого цвета и отделанной серебром. Зажигалка, которой она пользовалась, тоже была сделана из того же желто-зеленого камня. Я мог – не поворачивая для этого головы и не кося глазами – видеть рыжеватые волосы на ее лобке, подстриженные в форме сердца. И я не стал отводить глаза в сторону.

Она наклонилась, взяла полупустую бутылку с мятным ликером – при этом ее полные груди слегка раскачивались – и наполнила бокал с растопленным льдом – это был далеко не первый ее бокал. Затем она поставила бутылку назад, на столик – рядом с лежавшим тут же револьвером тридцать восьмого калибра системы «Смит и Вессон». Она запрокинула голову назад вместе с бокалом и почти осушила его до дна. Потом снова наполнила бокал, прикончив таким образом бутылку. Затем она с интересом посмотрела на меня.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она.

– Не откажусь.

– Что?

– Ром.

– Со льдом?

– Почему бы нет?

Вирджиния подошла к встроенному в стену бару; она двигалась так, словно олицетворяла женское сексуальное начало. Как человек, она мне не нравилась, но сейчас я смотрел на нее как на женщину.