— Похоже, что все это закончилось!

— Не может быть, — откликнулся кучер. — Ведь не прошло еще и месяца.

— Все кончилось, — повторил лакей уверенно. — Я знаю, какой у него бывает взгляд, когда он расстается с женщиной.

— Зачем ему эти француженки, — заметил кучер. — Предпоследняя была англичанка, и сейчас она высоко взлетела.

— Она надоела ему за три месяца, — не без удовлетворения отметил лакей. — Хотелось бы знать, почему они так быстро надоедают ему.

Его светлость, сидя в карете, задавал себе точно такой же вопрос: почему вдруг неожиданно, без всяких причин, очередная женщина теряла для него свою привлекательность?

Ему нравилось появляться с Лианой перед своими друзьями. Он брал ее с собой в игровые залы, в апартаменты Олбани, любил прогуливаться с ней в парках и садах. Казалось, она затмевает собой всех женщин, встречавшихся на ее пути. Она была весела, энергична, ее отличала необыкновенная живость, joie de vivre, которая влекла любого заговорившего с ней мужчину.

«Ах ты, проклятый счастливец», — сказал как-то сэр Генри Стэйнер лорду Мельбурну, и тот, услышав в голосе друга нотки зависти, почувствовал некоторое удовлетворение.

Сейчас ему хотелось бы знать, подберет ли сэр Генри объедки с его стола. Но если этого не сделает Стэйнер, все равно найдется дюжина других желающих соперничать между собой за право получить благосклонность француженки, которая пленяла воображение множества самых привередливых и избалованных молодых аристократов.

«И все же я больше не хочу ее», — думал лорд Мельбурн. Он вытянул ноги и положил их на противоположное сиденье кареты.

— К черту все! — сказал громко. — К черту всех женщин!

Он знал, что легкое чувство вины по поводу только что разыгравшейся сцены было абсурдно. Ведь именно Лиана нарушила правила игры.

Предполагалось, что взаимоотношения между джентльменом и его любовницей должны были иметь под собой чисто коммерческую основу. Оба наслаждались обществом друг друга, и в обязанности женщины входило вести себя и выглядеть как можно более обворожительно и любыми возможными способами вытягивать наибольшую плату за свою благосклонность. Но речь ни в коем случае не шла о любви, сердечном трепете или поруганных чувствах.

Однако, едва дело касалось Неотразимого Мельбурна, все правила выбрасывались за борт. Неотразимым его прозвали еще в детстве. Даже родственники с трудом вспоминали его настоящее имя.

Это прозвище он получил в тот день, когда впервые появился в атласных штанах до колен, и в свои шесть лет умудрился носить их с таким видом, что у одного из друзей его отца вырвалось восклицание:

— Бог мой, да ведь он уже просто неотразимый мужчина!

Имя прижилось, и ни у кого больше не возникало сомнений, что оно было самым подходящим. Принц Уэльский, следуя установленной им моде, носил такие же простые, но хорошего покроя плащи, с особым изяществом, как и он, повязывал шарфы и перенял его нелюбовь к показному ношению драгоценностей и прочим щегольским атрибутам.

Это имя подходило его владельцу еще и по другим причинам: никто в стране не мог так искусно управлять каретой или фаэтоном, никто не мог лучше его держаться в седле, никто не способен был стрелять с такой необыкновенной меткостью и уложить одним ударом кулака кого угодно с профессиональным мастерством.

Неотразимому Мельбурну подражали, ему завидовали, он был самым непревзойденным мужчиной в Лондоне.

Однако, когда его светлость вышел из экипажа на площади Беркли и вошел в холл своего лондонского дома, лицо его омрачало недовольство.