– И тебе придется поступить именно так, как объявишь. Больше ты ее не увидишь.
– Сделай все, что надо, чтобы покончить с этим. Скажи ей что хочешь... черт, да скажи ей правду, что это мы заставляем тебя порвать с ней, – скомандовал Крокер. – Но сделай это. – Он уставился на Коннора. – Все понял?
– Конечно, – ответил Коннор, пытаясь вернуть хоть часть былого спокойствия и лихорадочно обдумывая, что делать.
Через несколько минут он предстанет перед дюжиной репортеров, а позади, дыша ему в затылок, будет стоять Крокер и весь «Таммани Холл». Если он хочет спасти свою карьеру, свое политическое будущее, он должен не только отречься, но и осудить все то, что вернуло ему счастье и придало смысл жизни. Больше всего его поражало то, что от него, без сомнения, ожидали подобных действий. Они рассчитывали, что он покорится их власти. Вот таким они его видели... честолюбивым, способным и абсолютно, до бесстыдства податливым. Он сделает все, что от него потребуют. И таким они его видели потому, что, как он сейчас понял, многие годы он именно таким и был.
Коннор сидел, обхватив голову руками, пока карета не остановилась. Один за другим пассажиры вышли из экипажа, а он остался.
– Пошли, Барроу, – мрачно проворчал Крокер. – Покончим с этим.
Двигаясь в тумане гнева и отчаяния, Коннор спустился по ступенькам и пересек тротуар к дверям «Таммани Холла». С каждым его шагом по направлению к главному входу и к залу для приемов волнение росло. Кто-то снял с него пальто, кто-то еще прошелся по пиджаку щеткой.
Двери распахнулись, и он увидел больше дюжины репортеров. Они были здесь, чтобы увидеть, как он продаст свою душу в угоду «Таммани Холлу» и собственному честолюбию. И, проходя в двери, Коннор ощутил, как его охватывает какое-то странное спокойствие. Вот оно, самое большое испытание. Единственная ситуация, из которой нельзя выбраться при помощи сладких речей. Он на мгновение закрыл глаза, потом открыл их и вошел в комнату.
На него тотчас же обрушился шквал вопросов, которые он проигнорировал, направляясь к небольшой деревянной трибуне в конце зала. Коннор поднял руки, прося тишины, и сказал, что намерен сделать заявление, а уже потом ответит на все вопросы. Он помолчал, оглядел зал, сделал глубокий вдох и представил, что на его месте сейчас стоит Беатрис фон Фюрстенберг.
– Джентльмены, вы собрались здесь, чтобы услышать заявление, необходимость которого была продиктована недавними событиями, и узнать мое мнение по поводу статьи в утреннем номере «Уордд». В газетах предполагается, а моими оппонентами прямо ставится мне в вину, что я не только заигрывал, но и принимал самое активное участие в набирающей силу борьбе женщин за свои права. Далее... то, что с моей помощью было получено разрешение от комиссии штата на учреждение банка, в котором намерены открывать денежные счета женщинам на тех же основаниях, что и мужчинам. Этот факт был предъявлен как свидетельство моей растущей заинтересованности как в женском движении, так и в некоей особе... миссис Беатрис фон Фюрстенберг. Я пришел сюда сегодня, чтобы заявить окончательно и недвусмысленно, что каждое из этих утверждений, подозрений и предположений является... абсолютной, неоспоримой и неопровержимой правдой.
Коннор достиг такой ловкости в искусстве словесного жонглирования, что все присутствующие пребывали в полной уверенности, что он только что произнес опровержение.
Только через минуту до них дошло, что на самом деле Коннор сказал совсем другое, а он в то время продолжал говорить, обращаясь к ошеломленной, сбитой столку аудитории.
– За последний месяц я действительно поверил в необходимость равноправия для женщин. Я впервые увидел, с какой несправедливостью им приходится сталкиваться в нашем мире, и думаю, с этим необходимо что-то делать. |