В таком деле важно, разумеется, отличить человека от звезды. Керр мысленно записал это, наблюдая за самолетом и зная все, что делал сейчас летчик в кабине, зная, что - как это бывает всегда при ночных приземлениях - настанет момент, перед тем как он коснется земли, когда ему покажется, будто он потерял контакт с окружающим: со светом и мраком и с землею и воздухом. И легкий удар колес о бетон принесет облегчение, потому что самое лучшее в полете - это все-таки реальность земли, когда ты возвращаешься на нее.
Он догадывался, что немец, разглядывая небо, полное звезд, тоже думает о «ДС-8», и Керра забавляла и в то же время удивляла мысль о том, что вот они - два серьезных человека, которые уже покончили со всякими легкомысленными пустяками, несколько неуклюже, но искренне как будто начинают дружить и что в основе этой дружбы лежит не то, о чем они говорили, а то, о чем им не надо друг другу говорить. Недоставало только теплоты, и едва Керр об этом подумал, как немец тут же восполнил пробел.
- Я думаю, друг мой, - сказал он чуть-чуть печально, - что нам следует завтра быть осторожными. Будет ошибкой, если мы теперь убьем друг друга.
Это говорил очень усталый человек, и Керр понял, что оба они скрывали друг от друга свое утомление - утомление вовсе не физическое. Казалось, оба кончали с чем-то, словно завтрашний день должен был помимо их воли стать финалом их юности, а потом они попытаются распорядиться собой по-иному.
Был классический, жемчужно-розовый рассвет, когда они взлетели с покрытого росой аэродрома и направились в сторону Фрежюса, набирая высоту в утреннем воздухе, таком легком и тихом, что они совсем его не ощущали. Керр летел в нескольких футах от правого крыла Гельмута, чуть позади, чуть левее, так что физически они были совсем рядом, и Керру приходилось предвосхищать маневры немца, что он делал, почти не думая. Один раз Гельмут обернулся, и краткая скупая улыбка предупредила Керра, что он собирается повернуть от моря в сторону суши, но Керр уже предвосхитил этот момент. Они обходились без радио: ни тот, ни другой еще не надели масок.
И Керру не хотелось этого делать: им владела какая-то вялая апатия. Он с трудом заставлял себя настроиться на ритм и обрести целеустремленность, с какою они два месяца разыгрывали эту шараду, - сегодня это было гораздо труднее, чем вчера, когда за ним в строю было еще пятеро. Все это перестало быть игрой, перестало быть работой, и предстоявшее требовало больших усилий.
- Здорово, ребята, - произнес голос Шермана. - Гельмут, ты на четыре секунды опоздал, - пошутил он. - Не утро, а сказка, черт побери!
- Ты сказал, чтобы этот француз не лез к нам? - спросил Керр.
- Вчера вечером я наорал по телефону на французского полковника и сказал ему, чтобы он оставил нам хоть кусочек неба свободным от этих мальчишеских безобразий.
- Вам придется нас предупреждать, - сказал Гельмут Шерману. - Нас только двое, и мы можем не заметить его вовремя.
- Буду начеку, - сказал Шерман. - Не беспокойтесь.
Они все еще продолжали набирать высоту, и Керр стал думать только о полете, стараясь возбудить в себе интерес и всецело посвятить себя этому полету. Следы времени внутри кабины были утешительно знакомы - тонкий слой зеленой краски был изрядно исцарапан, облупился, и кое-где проглядывал металл. Но это же рабочее место летчика, твердил он про себя (точно это была теория, требовавшая подтверждения). Просто и рационально устроенная приборная доска вела с помощью стрелок, шкал и лампочек учет всему, что он делал тут, наверху. «Делал» было не вполне подходящим словом, собственно говоря, подходящего слова для этого он еще не нашел. То, что он пытался сохранить в своих полетах, то, ради чего он летал на разных, но всегда сравнительно небольших самолетах и брался за требующую изобретательности работу «воздушного извозчика», был их творческий характер. |