«Прадед» был опубликован 18 сентября 1934 года в «Известиях»: мощнейшее стихотворение о мифическом предке Корнилова — Якове, якобы разбойнике. Написано на мотив есенинского стихотворения «Я последний поэт деревни» — но куда гуще, куда яростнее:

Если здесь что и можно было найти — так это разрыв с кулацкой наследственностью (хотя разбойники, конечно, те ещё кулаки — скорее уж керженские Стеньки Разины).

Но у него ведь сто других стихов и поэм! За большевиков! За коммунистов! Искренних, кровью сердца написанных! Неужели они не перевешивают?

Впрочем, кто тут искал истину? Здесь лепили дело. В ход шло всё.

Второй допрос: 27 марта.

«Где вы находились 1 декабря 1934 года?»

В тот день убили Кирова.

Корнилов: «В ночь с 1 на 2 декабря 1934 года мы с Горбачёвым Г. Е. возвращались из Свирьстроя, куда мы ездили на литературный вечер. Приехав в Ленинград, мы с Горбачёвым зашли ко мне домой, где узнали об убийстве С. М. Кирова. Он попросил разрешения остаться у меня ночевать и очень скоро лёг спать. После этого он скоро был арестован».

Очень хорошо. А что у вас за наколка?

(Особые приметы арестованного: на левой руке татуировка — кости и череп. Наколол себе на беду. Ещё когда с чоновцами дружил в Семёнове.)

Наколка? Кости и череп.

И что это означает?

Не знаю. Означает, что это череп с костями.

Ну-ну, хорошо.

Третий допрос — 4 апреля.

Помимо стихов, всё, из чего можно слепить дело, — это встречи с Георгием Горбачёвым.

Виделись?

Виделись.

Разговоры какие велись?

Всякие.

Ругали власть?

Бывало.

Лупандин: «Из ваших показаний явствует, что вы являлись участником бесед на контрреволюционные темы, в которых высказывались террористические настроения. Следовательно, вы также являлись участником троцкистско-зиновьевской террористической организации?»

Корнилов: Нет. Вот этого не надо, прошу. Я не был участником террористической организации. Запишите: нет.

19 апреля — четвёртый допрос.

Лупандин выясняет отношения Корнилова с литераторами.

Конкретно: с Павлом Васильевым (он ещё под следствием, нарассказывал очень многое и про всех подряд, но про Корнилова у него даже не спрашивали), с Ярославом Смеляковым (арестован, но вскоре будет освобождён) и с Иваном Приблудным (уже под следствием, во время допросов валяет дурака и пишет в камере издевательские письма наркому Ежову).

«Вопрос. На одном из контрреволюционных сборищ Георгий Куклин сочувственно отзывался о репрессированных Иване Катаеве и Александре Воронском. Приблудный Иван тоже принимал участие в вашей беседе на контрреволюционные темы?»

«Ответ. Нет, он сидел и молчал».

Но про Васильева и Смелякова Корнилов сказал. Про одного, что «отстаивал развитие индивидуального хозяйства на капиталистический лад», про другого, что «контрреволюционно высказывался».

Достойных примеров не вспомнил.

После 19 апреля Бориса Корнилова 45 дней не вызывали.

Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро.

Как ты там сочинял, Боря? «Сочиняйте разные мотивы, / всё равно не долго до могилы…»

Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро.

Как ты там обещал? «Я буду жить до старости, до славы / и петь переживания свои…» Ну так пой, живи.

Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро.

Следствию не хватает фактуры, всё шито белыми нитками. Надо возвращаться к стихам.

Лупандин читает стихи, почёсывая скулу.

Да-а-а… Тут нужен специалист. Кто у нас специалист?

У ленинградского НКВД есть свой человек — 29-летний, молодой, но резвый литературовед Николай Лесючевский, в недавнем прошлом редактор журнала «Литературная учёба».