А что еще оставалось делать?

Учиться? Но чему? Какой истории можно было учиться в начале девяностых? История делалась на их глазах. Стремительно и непредсказуемо. Когда он поступал на исторический, считавшийся тогда элитным, факультет, то на экзамене рассказывал об принципиальных решениях ЦК КПСС в национальной политике в свете XXVII съезда. Но уже через месяц компартия оказалась под запретом, пока они отрабатывали трудовой семестр в забытом Богом колхозе. И когда первокурсники вернулись в город, то диким футуристическим шоком завеял над ними трехцветный царский флаг новой России. А красный оказался вне закона. И куда было девать комсомольские билеты? Сжигать от греха подальше? Или нести в музеи?

Он успел после школы поработать третьим секретарем райкома ВЛКСМ, и комсомольский секретарь факультета уже назначил Лешку секретарем бюро курса, но через полгода этот секретарь стал удачливым бизнесменом, и забыл об идеалах и программных задачах коммунистического союза молодежи. И бывшие атеисты стали религиоведами, но продолжали слово "Бог" писать с маленькой буквы, а бывшие идеологи с ошибками писали на досках фамилии Хайдеггера, Маркузе и Кьеркегора. И те, и другие дружно, вслед за бывшими секретарями всех мастей, дружно сменили как грязные штаны "Славу КПСС" на "Слава Богу". Историю той самой КПСС заменили "Основами современной цивилизации", но от смены вывески ничего не изменилось, студенты продолжали конспектировать Ленина и ничего не знали о Бердяеве. Устаревшие в одночасье учебники твердили о неизбежной гибели капитализма, а этот самый капитализм уже раскинул свои палатки на ближайшем рынке.

Откуда-то взялись ваучеры и что с ними делать не знал никто, поэтому студенты дружно поступили так же, как и преподаватель бывшей политэкономии, а ныне просто экономист. Они обменяли их на водку в ближайшем азербайджанском ларьке.

В банях перестали мыться, зато там стали проводить деловые встречи, именуемые стрелками, а девчонки стали брать деньги за совместные помывки. Это Лешке было более чем удивительно - зачем платить за то, что итак можно взять даром?

А еще стало модно быть гомосексуалистом, чьи крашенные хари заполонили телевизор, точно размалеванные бесы на шабаше. Но, к их гомосечному счастью, в общаге такие не появлялись, а то бы дело до смертоубийства дошло бы. Конечно, это твое личное дело, с кем ты постель делишь, но ко мне в кровать не надо лезть. Да еще так разнузданно...

Некоторые подсаживались на наркотики, неведомо откуда вынырнувшие в девственной до того провинции. Снежок, герыч, шиша, трава... Лешка тогда сидел в комнате, в очередной раз переписывая классиков марксизма-ленинизма, когда их однокурсник зашел, посидел, дебильно улыбаясь глазами без зрачков, а потом сообщил в потолок неизвестно кому, что его ждут и шагнул прямо в открытое окно. Четырех этажей хватило, чтобы вся общага полдня разглядывала изломанное тело на крыше прилегающей студенческой столовой.

А в воздухе опасно пахло грозами и войной.

Стреляли везде. В Москве и в Кирове, на рынках и в ресторанах, в банях и в администрациях. В октябре 1993 года, в угаре очередной пьянки они вспомнили, что первой программе должен быть футбол, и когда разкочегарились лампы черно-белого телевизора, вместо рвущих "Ростсельмаш" спартачей везде была озабоченная кепка Лужкова и горящий Белый Дом. От предчувствия чего-то непоправимого они немедленно протрезвели, но тут же собрали последние копейки и сбегали еще за водкой, потому что завтра в армию, завтра на войну... Ухряпались они тогда так, что ночью, почти невменяемые, еще ползали за водкой. Шли и орали ломаным английским каких-то неправильных битлов: "Ви ай лов ю елоу субмарин, елоу субмарин, елоу субмарин". А потом строем, по команде блевали кавказской паленкой с четвертого этажа, стараясь совмещать ритм и темп рвоты, с ночными плачами Цоя.

Но утром кто-то кого-то победил, и самое ужасное, что все были наши.