Позже Нейл осознал, насколько незрел он был тогда, в своем относительно позднем возрасте, но, почувствовав руку отца на своем локте, в тот момент, когда мужчины наконец поднялись из-за стола, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, он до нелепости обрадовался этому простому и естественному жесту.

— Обойдутся без нас, — насмешливо фыркнул старик. — По крайней мере, если мы исчезнем, твоя мать сможет спокойно на что-нибудь пожаловаться.

В библиотеке Лонглэнд Паркинсон опустился в кресло среди книг, которых он никогда не открывал, не то что читал, в то время как его сын предпочел устроиться на скамеечке у его ног. Свет в комнате был неярким, но и полумрак не мог скрыть следов нелегкой жизни на изборожденном морщинами лице старика, как и ослабить пронзительное сверкание его глаз, свирепых, ожесточенных, хищных. За ними скрывался независимый ум, эмоциональная недоразвитость, глубоко укоренившиеся предрассудки. И внезапно Нейлу стало ясно, что же в конечном счете он чувствовал к своему отцу, понял, то чувство — это любовь, и удивился своему упорству: почему выбираешь и любишь кого-то, кто не нуждается в любви?

— Не слишком-то ты был похож на сына, — начал старик, и в голосе его Нейл не услышал злобы.

— Я знаю.

— Если бы я думал, что письмо может заставить тебя вернуться, я давно бы его уже написал.

Нейл вытянул вперед руки и долго смотрел на них — длинные, с тонкими, нежными, как у девушки, пальцами, — в них не было мужественности. Так бывает, когда человек не заставляет их работать над чем-то, имеющим для него глубокий смысл и значимость, как для души, так и для разума, определяющего их действия. Занятия живописью не были для него чем-то подобным.

— Не письмо заставило меня вернуться, — медленно произнес он.

— Что же тогда? Война?

— Нет.

Бра, висевшее за головой отца, ярко освещало розовый безволосый череп, а лицо скрывалось в тени, только глаза продолжали гореть, но твердая линия решительно сжатого рта оставалась неподвижной.

— Ничего не вышло, — сказал Нейл.

— Не вышло из чего?

Это было так похоже на отца — заставлять развить мысль до конца, а не размышлять самому.

— Никудышный я художник.

— Почему ты так решил?

— Мне сказал один человек, который понимает, — ему вдруг стало легче говорить. — Я собрал свои работы для большой выставки — мне всегда хотелось начать именно так, разом показать себя, а не то что одна работа висит там, две — здесь. Во всяком случае, я написал в Париж своему другу — владельцу той галереи, где я хотел выставляться. Ну и поскольку ему понравилась идея провести несколько дней в Греции, он приехал посмотреть мои работы. Они не произвели на него никакого впечатления, вот и все. «Очень мило, — сказал он. — Да-да, просто прелестно, в самом деле. Но ничего своего, ни мощи, ни энергии, ни естественного, чувства меры». А потом предложил, чтобы я обратил свои таланты на коммерческое искусство.

Если старик и был тронут душевной болью, терзавшей его сына, он никак не показывал этого, только сидел и напряженно вглядывался в него.

— Армия, — произнес он наконец, — вот то, что тебе сейчас нужно больше всего. Она сослужит тебе добрую службу.

— Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?

— То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, — заметил отец.