— Пацаны, не дурите! — сказал я, поднимаясь, и направился к выходу.

Вспомнились слова Горского, что во время чрезвычайного положения забастовки запрещены, а себя я утешил, что если допрос пройдет быстро, как в прошлый раз, то я успею на матч. Ну, на второй тайм так точно.

Воцарилось молчание. Каждый хотел прикончить незваных гостей, особенно — я. Проскользнула мысль, что это может быть подстава, я сосредоточился на белой рубашке и считал его желание — поскорее отсюда убраться, доставить меня генералу и заняться своим делами. А вот второго прослушать не удалось, я уловил тот самый белый шум, присущий одаренным.

Значит, генерал скорее не кэгэбэшник, а бээровец. Внутреннее расследование? Нужно будет в очередной раз свидетельствовать против Фарба?

На улице мои телохранители наблюдали за нами издали. Видимо, у них все согласовано с этими гостями. Мы уселись в черную «чайку» с тонированными стеклами: пиджаки спереди, я сзади.

— Спасибо за понимание, — сказал бээровец в синей рубашке. — Приносим извинение за неудобство.

Судя по тому, что моего разума одаренный не касался, он был силовиком, а не псиоником.

Машина развернулась и покатила не привычным маршрутом в МВД, а в другую сторону, от центра. Вот теперь я заподозрил неладное, потянулся к дверце, подергал ее — заблокирована. Выругался про себя. Итак, что делать?..

Додумать я не успел: синяя рубашка обернулся и утешил:

— Не волнуйтесь. Мы едем в Москву. Товарищ Ахмедзянов не может позволить себе разъезжать по Союзу, чтобы беседовать со свидетелями.

От злости у меня сжалось все. Кулаки, челюсти, сердце затарабанило учащенно, мышцы напряглись. Но главное — начало разгораться солнце за грудиной. Я закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Будь проклят этот генерал, его шестерки вместе с БР! Вот так помогать им!

Пока бурлили эмоции, я не думал о деталях, а когда злость схлынула, будто волна, остались другие мысли: мы мчим с запредельной скоростью с мигалками, и машины нас пропускают. Зачем, собственно, мчим? Такой уж я важный свидетель? Вроде все рассказал уже и, по идее, мне осталось только дать показания на открытых заседаниях по двум громким делам.

Зачем я понадобился аж целому генералу? Скоро узнаю. И заодно попытаюсь извлечь из этой встречи хоть какую-то пользу: попрошу свидания с Витаутовичем. Надеюсь, он все-таки жив и при памяти.

До МКАДа мы домчали за сорок минут, а дальше начали пробиваться сквозь пробку. Мои и без того вялые надежды успеть на матч таяли с каждой секундой. Сейчас, наверное, Димидко морально готовит Васенцова и парней. Изменит ли он тактику? И что сделать, чтобы им помочь?

Да ничего ты, Саня, не сделаешь, пока долбанный суд не закончится!

В центр, надо полагать, на Лубянку, мы ехали еще сорок минут. И вот наконец предо мной предстал бежевый резной кирпич здания, при одном взгляде на которое брала оторопь. Тут располагались те самые застенки КГБ, о которых столько писано. Здание напоминало тюрьму, которой оно некогда и было. Впитавшее боль, страх и отчаянье истязаемых заключенных, оно довлело гигантской могильной плитой.

Вот бывает же так: только посмотришь на строение — и все понятно. От него исходит мощная подавляющая аура, которая быстро приглаживает, изгоняет из головы мятежные мысли и будто нашептывает: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Мимо дежурного меня повели к лифту — причем не как задержанного, а скорее как важного гостя, словно мои надсмотрщики на самом деле — телохраны.

После реконструкции здания и следа от прежних ужасов не осталось, камеры для задержанных тут если и были, то о них ничего не говорило. Обычное административное здание, высокие потолки, лепнина, дерево и мрамор. На лифте мы поднялись на третий этаж, прошли до середины коридора.