Она зачерпнула борщ ложкой, поднесла ее ко рту Витаутовича и обратилась к нему, как к слабоумному:

— Лев Витаутович, нужно поесть, откройте рот.

Я закрыл глаза. Не могу этого видеть. А потом открыл, посмотрел в глаза Тирликасу и горячо проговорил, будто бы пытаясь передать свой огонь ему:

— Лев Витаутович, надо бороться! Вы же видите, что происходит! Вы нужны нам, нужны мне. Возвращайтесь! Боритесь! Слышите меня?

Показалось, или на самом деле в его взгляде вспыхнула осмысленность? Вспыхнула — и угасла.

— И как он будет свидетельствовать? — спросил я у докторши.

— Как сумеет, — пожала плечами она. — Ему сложно концентрировать внимание, но он может, правда, сильно после этого устает. Так что не отвлекайте его, пожалуйста.

— Мне хотелось бы следить за динамикой его состояния.

Докторша молча протянула мне визитку: Маргарита Борисовна Забродская. Надо же, как ей идет имя!

— Спасибо, — поблагодарил я и поспешил за свой столик, пока мой сопровождающий всю охрану на уши не поставил.

Вернувшись за стол, я сразу принялся есть борщ, слушая нотацию милиционера, что это столовая только для сотрудников, тут пропускной режим, и нельзя вот так безнадзорно шастать.

Промокнув рот салфеткой, я извинился перед ним и перед другими свидетелями, которые уже все съели и ждали меня, расправился со своей порцией, и нас отвели в тот же кабинет.

На часах было без пятнадцати час, процесс, видимо, продолжался, но нас не трогали до двух дня. Потом одного за другим вызвали моих соседей, и я остался один.

Полтретьего. Три. Да сколько можно? Я принялся мерить шагами комнату.

Три десять. Три пятнадцать. Ну вашу же мать! Обещали же меня первого вызвать! Два дня Семерке этим мозг выносил!

Наконец меня позвали на выход, но не в зал суда, а в коридор, под дверь, с обеих сторон от которой стояли автоматчики.

И сколько еще тут мариноваться?

Пискнул телефон, оповещая о новом сообщении, и я подумал, что надо бы выключить звук. Писала Лиза: «Саша, позвони, как освободишься. Важное». Я ответил: «Стою под дверью, жду свою очередь, а потом — на матч. Целую».

Мысли об этом сообщении сразу выветрились, потому что — полчетвертого. Без двадцати… У меня только двадцать минут осталось! Свалю прямо из зала суда, и пошли все…

Дверь отворилась. И я шагнул в зал, не дожидаясь, когда прозвучит мое имя. Игнорируя щелчки фотоаппаратов, миновал помпезный зал, встал за трибуну и посмотрел на судей, их было семеро. Потом перевел взгляд на обвиняемого, сидящего в зарешеченном стеклянном кубе. Шуйского в нем узнать было сложно: этот мужчина был горбонос и с крашеной в черный бородой и черным ежиком волос, ну и скинул он после пластической операции лет десять. По глазам разве что можно опознать да по овалу лица.

Если понадобится, буду топить гада. За Витаутовича и за все то, что пережил в СИЗО. Но топить не пришлось. Мне задавали вопросы, ответы на которые я знал наизусть, только теперь старался добавить в них немного эмоций и красок: как мы верили товарищу Шуйскому, как его михайловцы на руках носили, а он нам всем — нож в спину! И товарищу Горскому!

Отвечал я по возможности коротко, от нетерпения притопывал: четыре вечера уже!

А представитель обвинения, будто издеваясь, говорил длинными нудными предложениями, громоздил слово на слово, чтобы посолиднее звучало. Когда я уже собрался психануть, меня наконец отпустили, и я пулей вылетел из зала, едва не задев автоматчиков у выхода. Рванул по лестнице вниз, слетел со ступеней и что было сил припустился к метро.

Наверное, рекорд скорости побил.

Билет был куплен заранее, в электронном виде, и об очереди на вокзале я не переживал. Ехать в этой ветке метро мне четыре станции — ну пусть пятнадцать минут.