— Короче, мать написала, что те пацаны, которых я отмазал, срок из-за них мотать буду… Короче, я ж даже за рулем не был! Вот они ни разу мне не написали, и когда ее, мать то есть, встречают на улице, отворачиваются. Типа они незнакомы. Нет у меня друзей, никого нет! Ржут, падлы, надо мной, лошарой.

— И какой срок тебе грозит? — спросил я, очищая второй апельсин.

— Треха.

— По УДО выйдешь через полтора, да еще приплюсуют то, что здесь намотал. Год всего! Постой, а как ты в санаторий-то попал? Тут же типа особо опасные.

— Мать выхлопотала. Условия тут хорошие. — Он ударил стену, выругался, потряс ушибленной рукой.

— И ты из-за года вскрываться вздумал? Ты ж можешь в отказ пойти. Типа заставили, угрожали. И отомстишь.

— Да толку, суд-то был уже, мне после праздников — на этап. Меня предали, понимаешь? Я лох! — Он посмотрел испуганно. — А как ты просек, что я…

— Да никак. Пальцем в небо. Мне, вот, десятку мотать в лучшем случае. И никто подогревать не будет. Девушка так точно через год сольется. И посылку некому будет передать, я ж сирота… Прикинь? А ты если вскроешься, представь, что с матушкой твоей станет? Это же предательство.

Его рот искривился полумесяцем, губы задрожали, но он нашел в себе силы справиться с обидой.

— Да какой я сын… один позор. Тьфу.

— Сын. Вот если считаешь, что кореша тебя победили, вскрывайся. Но знай, что ты ее предашь, мать свою. Это мне вскрываться надо, но я еще побарахтаюсь.

— Спасибо, брат, — он протянул руку, и я пожал ее.

В двенадцать под бой курантов выступил Горский, окинул всех отеческим взглядом и рассказал, какие перспективы ждут нашу страну в целом и каждого — по отдельности. Сидельцы слушали, затаив дыхание, но его слова не цепляли, как в прошлый раз, стекали с меня, как с гуся вода, потому что теперь все его разглагольствования — не про нас.

Это был самый отвратительный Новый год в моей жизни. Нелепый настолько, что попахивал сюрреализмом.

Интересно, Димидко и команда тоже от меня открестятся? Я ж враг народа теперь, рядом прошел — законтачился. Правильнее всем рассказать, что Нерушимый — большая ошибка и позор команды, как они проглядели предателя? Им теперь стыдно, что я стоял в воротах.

Думать об этом было невыносимо, и, пока сокамерники веселились, я сел писать письмо Сан Санычу, чтобы внести ясность. Лиза же — девушка! — нашла способ прийти на свидание, не побоялась. Или ее визиту Боров поспособствовал, чтобы показать, как хорошо с ним сотрудничать?

Почему это для меня так важно?

Спать осужденные улеглись лишь к утру, ко мне же сон не шел. Вспоминалось, как на меня смотрели Князь и Кардинал. Что им надо? Еще с утра они хотели расположить меня к себе. Чего такого им написали влиятельные сидельцы из жидовни? Меня хотят убрать, как Вавилова? Но зачем, когда я ничего не знаю и никаких контактов выдать не могу? Чтобы перестраховаться?

Или, может, братве нужно что-то другое?

Это только время покажет. Прощай, спокойный сон! Ведь если меня заказали, бесполезно крутиться — я обречен, остается только обратиться за помощью к операм, но это означает — ссучиться. Когда получу срок и погрохочу на зону, там мне это припомнят.

А если не заказали? В конце концов, желания меня прикончить у паханов не было.

Глава 8

Веры тебе нет

Побудка напоминала час Z — перекошенные, землисто-зеленые, красноглазые заключенные восстали. Пошатываясь, позавтракали. Потом начался утренний шмон. Бутылки разбили еще ночью, осколки раздробили и спустили в унитаз.