|
Оливье был здесь, рядом с ним, чистый и потерянный, а значит, его мать была не виновна. Адвокат был внутренне убежден в этом, и эта внутренняя убежденность говорила о том, что к абсолютной истине он не способен прийти, зато она проливала такой яркий свет на справедливость, что сопротивляться ему уже стало нельзя. Правда явилась пред ним во всей своей красе, и он не желал ее потерять. Он держался за нее, как мог, продлевал ее, поддерживал, буквально ослепленный очевидностью, которая заключалась только в том, что он всегда прав. Высшая степень самолюбования.
Когда он встретил Кэти впервые, это случилось в медчасти центральной тюрьмы, она сидела на кровати, не взъерошенная, как большинство подсудимых, а аккуратно одетая, элегантная, вне времени. Она была в юбке в складочку и в шерстяной двойке, как раньше говорили. Он пришел в восторг от того, что в памяти всплыло это слово, которое он никогда раньше не употреблял, чтобы точно описать тонкий шерстяной комплект из кофточки и кардигана, который был в тот день на Кэти. Он удивился, что комплект был розового цвета. На плечах преступницы, обвиняемой в детоубийстве, розовый цвет смотрелся провокационно — чем занят мозг в момент формирования первого впечатления! — позже, присмотревшись, он заметил, что ее розовый был приглушен серо-фиолетовыми оттенками, отчего он не смотрелся так ярко и скорее был ближе к лиловому — он считался цветом траура в былые времена. Его коллеги, которые хорошо его знали, расценивали такую вовлеченность в это дело в Провансе как потребность быть признанным в родных местах, к этому стремится каждый, кто добился хоть чего-нибудь вдалеке от дома. Звонок депутата для него все определил. Он был нужен в Палансе! Он будет участвовать в процессе в Экс-ан-Провансе! Но его жена, которая знала его еще лучше, не сбрасывала со счетов и тот факт, что Кэти была похожа на актрису, которой он восхищался. Очевидно даже, что адвокат по инерции приписывал Кэти черты характера, которые характеризовали ту актрису. Кэти была не таинственной, как ее двойник, а скорее молчаливой, не холодной, а меланхоличной, не скрытной, а замкнутой. Произнести имя этой актрисы, столь податливой желаниям режиссеров — прогибаться в руках всех и вся — это целое искусство — и такой независимой в их картинах, — это означало размножить образ Кэти меж тысячи ликов, от невинности до извращения, чтобы окончательно утвердить ее в роли Медеи, которую та актриса когда-то воплотила. Тело детей — как самая последняя месть. Самая последняя боль, себе самой принесенная, дабы сильнее ранить другого.
39
Женщина, которая сидит на железной кровати напротив него — женщина без лица, без возраста. Она разбита, растерзана горем. Она достает из рукава кардигана платочек, складывает вдвое, скручивает, теребит. Когда к ней подходит адвокат, она не бросается ему на шею, не умоляет спасти ее. Она не разговаривает с ним, не смотрит на него. Она не готова защищаться, ей нечего ему сказать, у нее даже нет своей версии произошедшего. Ее арестовали, допросили, посадили в тюрьму. Она встречалась с полицейскими, с комиссаром. Все делают ее виноватой. Она ничего не слышала о своем защитнике. — Вы знаете, почему вы здесь? Она сказала, нет. — Вам сказали, почему вы здесь? Она сказала, да. Он подумал о том, что адвокатов часто осуждают за то, что те забывают о жертвах, потому что пытаются выставить таковыми преступников, которых защищают. Это потому что адвокаты никогда не встречаются с жертвами, только с виновными, и они видят их в таком состоянии отчаяния, несуразности, слабости, что их можно вполне назвать жертвами. Он смотрел сейчас на женщину, которая опустошена, на исходе сил, она ничего не слышит, как в кошмарном сне, только она его переживает наяву. Нужно с ней сразу сблизиться, аккуратно вернуть к реальности, вывести из кошмара, чтобы подготовить к правде, не менее жестокой, чем ее страшный сон, но зато логичной. |
