После угощался я мороженым и перепробовал осемь сортов, ради каких причин горло мое запершило.

    Возвращался я домой совершенно разбитый, ног под собою не подозревал и ошибкою чуть не вошел в окно лавки табачника, что рядом с моим домом.

    Дома же Мартос, грубое животное, устроил с другой кривобокою мамкой (не Азелью) сущую баталию на предмет расходования свещей. Я же, до смерти изможденный, взял свою верную Милушку на коленки и, отдыхая, так ей сказал: «Хорошо, что и в столице не всякий день балы да куртаги, не то через оные и помереть очень просто».

    Таким вот образом и существует в новом качестве твой признательный друг

    Гастон дю Леруа

    писано в столице на улице Говорящих Голов

    в собственном доме

    первая седмица летних зорь

    P.S. Отсылаю тебе с сией оказией бонбоньерку с финифтью и слова канцоны, каковую графиня де Нуар с баронессою дю Ш* на ассамблее дуетом распевали под клавецын.

    Мне черты твои приятны

    И слова твои любезны.

    Но мольбы твои невнятны,

    Оттого и бесполезны.

    Ты страшишься кривотолков

    И таишь свои признанья;

    Я же, друг, одним лишь только

    Смельчакам дарю лобзанья.

    Пусть их шепчутся завиды,

    Счастью нашему не рады.

    Лгать не станем и для виду!

    Прочь докучные наряды,

    Прочь притворные манеры –

    Мы в тот край бежим, нагие,

    Где все дамы, кавалеры

    Лишь любовью занятые.

    Трус приятства недостоин,

    Слушай сей наказ и ныне,

    Будь отважен, о мой воин,

    И ступай на штурм твердыни.

    На тот же адрес письмо Гастона пятое

    Увы мне, любезный Мишель!

    Несчетные горести и злобы людские подвергли угрозе не токмо благополучие, но и самое существование мое. Бедствия жизни подстерегли меня, как-бы громы среди чистаго поля – негде укрыться.

    Соблазнами столицы прискучив, да и по нездоровью, манкировал я участием в турнире во дни летних праздников. К тому же доспех мой из моды вышед, а новые мнятся мне уродливыми. Этим я однако много потерял в глазах баронессы дю Ш*. Впрочем, о сем не горюю – у оной баронессы на всякий день в году нарочитый любовник имеется, так что мне до високосного году пришлось бы ожидать вакацыи.

    Оттого я последнюю седмицу все больше дома анахоретом сидел. Завел, кстати, обычай из трубки курить всевозможные табаки, благо лавка-то рядом. По сему случаю и трубок купил, янтарных да черешневых, зело искусных.

    Жолтенькая собачка моя, Милушка, третьего дни в нощь неловко с оттоманки спрыгнула и спинку себе зашибла, при этом разрыдаться не преминув. Так прежалостно она и плакала, не смогнув даже на ножки встать. Ради этих причин погнал я Мартоса, вечно спящего своего слугу, за лекарем. Оный, приехав, выдал Милушке снадобье, произвел над нею ряд нарочитых манипуляций и затребовал по щету гору денег. Таким вот образом безплатная моя собачка обошлась мне в тридцать монет серебром, за каковые деньги можно лошадь купить. Но для верной своей Милушки я ничего не пожалею. Уж так эта собачка страдала, что от жалости сердце мое едва не остановилось.