«Джон Кэрмоди, – сказал себе братец Джон, – ты еще очень далек от чистоты в мыслях. И страдать тебе неизбывно под грузом своих грехов. Да обережет тебя Господь! Не успел ты выйти за стены обители и едва столкнулся со внешним миром, как уже вспоминаешь прошлые деньки как доброе старое время. Ты же чудовище, Джон Кэрмоди, ужасающее чудовище, достойное подобающей кары. И нет в тебе ничего от раскаявшегося грешника, каковым ты себя представляешь».

Он пошел вдоль линии. Наверху сквозь кольцо на шесте со свистом пролетела капсула трубопоезда и, остановившись в сотне ярдов от него, высадила пассажиров. Иметь бы ему деци‑кредитку, в просторечии называемую «десси», которой можно было расплатиться за проезд. Будь у него хоть одна, он бы в два счета миновал те десять миль от городских ворот до космопорта, которые сейчас ему предстояло «брести посуху».

– Джон, – со вздохом сказал он, – если бы твои мысли были горячими скакунами… – и хмыкнул, представив, как въезжает в этот город на коне.

Вот бы поднялась паника! Люди толпами сбегались бы поглазеть на сие чудовище, которое видели раньше только в три‑ди или в зоопарке! А потом зеваки, взывая к полицейским, в ужасе улепетывали бы, к нему спешили бы блюстители закона, и он…

оказался бы в тюрьме. И его признали бы виновным в преступлении не только светского порядка, но и церковного. Смиренный брат‑послушник, в котором не должно быть ничего, кроме смирения, гордо гарцует на лошади… или это лошадь гарцует?

Виновен в нарушении общественного порядка, в призыве к мятежу и Бог знает, в чем еще.

Кэрмоди снова вздохнул, продолжая путь. К счастью, подумал он, человек в состоянии одолеть это расстояние, если будет держаться узкой тропки, проложенной вдоль столбов. Не в пример прошлым временам, когда существовали улицы для людей, город превратился в лабиринт тесных двориков и высоких заборов, за которыми на маленьких полосках травы стояли одинокие семейные домики; основные помещения располагались под землей. А еще ниже помещались заводы, фабрики и конторы, в которых люди зарабатывали себе на жизнь. Если вообще это существование можно назвать жизнью.

Он шел и шел, а над ним проносились горожане, восседавшие то в капсулах трубопровода, то в своих личных крылатых машинах (их можно было брать напрокат в своей компании). Как‑то мимо него порхнула малиновка, и братец Джон сказал: – Ах, Джон, если бы ты верил в эту пагубную доктрину о переселении душ, то предпочел бы начать новое существование в виде птицы. Но, конечно, тебе это не суждено, так стоит ли жалеть о восторге крылатого полета? Это боль в ногах наводит на столь опасные мысли. Иди же, Джон, иди! Волочи свою усталую задницу.

Он отшагал еще мили две, когда к своей радости увидел открытый вход в парк. Это был один из двух больших городских парков, в котором собирались обыватели, чтобы получить представление о внешнем мире. Здесь тянулись извилистые песчаные дорожки, груды валунов напоминали миниатюрные горы с пещерами; здесь высились деревья, населенные птицами и белками, и тянулись озерца с гусями, утками и лебедями, где порой на водной поверхности шла рябь от плещущихся рыб.

По сравнению с геометрической точностью посадок, которые он только что покинул, парк казался сущим раем. Но увы! В этом раю не было змей, но он кишел Адамами и Евами с маленькими Каинами и Авелями, что валялись на травке, пили, орали, храпели, занимались любовью, ссорились, смеялись или сидели с мрачным видом.

Поразившись, братец Джон остановился. Он так долго находился в стенах обители Девы Нашей Города Четвертого Июля, что и забыл, как выглядит скопище людей.

Топчась на месте, он услышал звук, от которого все вокруг смолкли. Где‑то пронзительно выла сирена пожарной машины.

Повернувшись, он увидел, что от таверны на краю парка тянется дымок. И над верхушками деревьев, прорезая воздух, летела красная игла пожарной лестницы.