В молодости его заставили принять в наследство прибыльный приход, а Мэлони заставил свой ум смириться и достойно служил в маленькой деревенской церкви, не расходуя и малой толики энергии; он напоминал развозчика угля, в тележке которого оказался хрупкий фарфор. Лишь несколько лет назад Мэлони оставил приход и занялся натаскиванием молодых людей к экзаменам. Это занятие подходило ему больше. Кроме того, теперь он мог потакать своей страсти и сбегать из города на природу, почти каждый год проводя летние месяцы в палатке; нередко он брал с собой своих юных подопечных, сочетая занятия с лагерной жизнью.

Его жена обычно ездила с ним и, конечно же, тоже получала удовольствие от этих путешествий, поскольку и ей, пусть в меньшей степени, нравилось отдыхать в диких местах. Разница состояла в том, что для него это была настоящая жизнь, а для нее — всего лишь игра, краткие эпизоды бегства от цивилизации. Тем не менее миссис Мэлони была прекрасным товарищем, а глядя на то, с каким старанием, вкладывая всю свою душу, она готовит на костре обед, мы понимали, что даже мелочи доставляют ей радость.

Миссис Мэлони дома, сидящая на солнышке со своим вязанием и верящая в то, что мир создан в шесть дней, и миссис Мэлони, стоящая с голыми руками под соснами в дыму костра, были совершенно разными людьми; Питер Сангри, ученик ее мужа, приехавший из Канады, кожа которого была бледна, а движения одновременно свободны и неуклюжи, в сравнении с ней очень проигрывал, когда чистил картошку или резал ветчину. Для его тонких белых пальцев держать ручку было куда более естественно, чем нож. Она помыкала им, как рабом, а он подчинялся, и с большим удовольствием, поскольку, несмотря на свой облик городского белоручки, как и все, наслаждался лагерной жизнью.

Но никто из компании не казался столь органичной частью природы, никто так не вписывался в окружающее лесное великолепие, подобно деревьям, мху, сползающим в воду серым камням, как Джоан Мэлони, их дочь, которая выглядела порождением этих диких мест, цыганкой, обретшей свою родную стихию.

Это заметил бы любой более или менее наблюдательный человек, для меня же, знавшего ее все двадцать два года ее жизни и знакомого со всеми проявлениями ее своеобразной, абсолютно несовременной натуры, это было совершенно очевидно. Увидев Джоан здесь, я уже не мог представить ее в цивилизованной жизни. Все воспоминания о ее городском облике мгновенно испарились — я словно всю жизнь знал эту девушку с тоненькой фигуркой, быструю, гибкую и ловкую, которая двигалась с грацией лесного зверя, для которой было естественно, стоя на коленях, раздувать огонь костра или в его дыму помешивать еду в котелке. Здесь она чувствовала себя дома, в Лондоне же, затянутая в строгое платье, казалась разряженной и скованной, двигающейся, словно заводная кукла; в городе только малая часть ее существа оставалась по-настоящему живой, в этой лесной глуши она ожила вся.

Я совсем не помню, что Джоан носила в лагере, как не помню точно рисунка листьев какого-нибудь дерева или прибрежного камня. Девушка казалась такой же дикой, своеобразной и неукротимой, как все прочие элементы пейзажа, и к этому мне трудно что-либо добавить.

Никто не назвал бы Джоан хорошенькой — худая, костлявая, смуглая, она была физически очень сильной и выносливой. Она излучала какую-то мужскую энергию и целеустремленность, иногда бурную и страстную до дикости; это пугало ее мать, а мягкий по характеру отец лишь разводил руками, глядя на эти вспышки буйства, но одновременно и восхищался неистовостью дочери. В девушке присутствовало что-то архаичное, в ее смуглом лице и темных глазах светилась какая-то древняя языческая красота. В общем, она была натурой странной и сложной, однако щедрость и бесстрашие делали ее очень привлекательной.

Мне всегда казалось, что городская жизнь вызывает у нее скуку, стесняет ее, как бесенка клетка, в ее глазах нет-нет да и промелькнет выражение загнанного зверя.