— А вот и вы! — приветствовал нас Мэлони. — Это хорошо! Устанавливали удочки для ночного клева, а? Замечательно! А твоя матушка, Джоан, все еще крепко спит.

Его радостный смех разнесся над водой; прелат ничуть не беспокоился из-за нашего отсутствия: того, кто привык путешествовать, не так легко напугать.

— Теперь запомните, — продолжал он, выслушав у костра короткую повесть о нашем путешествии и в четвертый раз ответив на вопрос миссис Мэлони о том, где в точности ее палатка и смотрит ли она дверью на восток или на юг, — завтрак будем готовить по очереди, а один из мужчин будет всегда вставать на восходе, чтобы с первыми лучами солнца разжечь костер. Хаббард, бросаю монетку — что завтра делаете вы, а что я!

Тимоти проиграл.

— Значит, восход встречать мне, — сказал я, смеясь над его огорчением, потому что знал, как он ненавидит варить овсяную кашу. — И смотрите, не дайте овсянке пригореть, в прошлом году на Волге это случалось с вами чуть ли не каждый день, — добавил я в качестве напоминания.

Вопрос миссис Мэлони о двери ее палатки, заданный в пятый раз, а затем ее недвусмысленное замечание о том, что уже десятый час, заставил нас зажечь фонарики и на всякий случай затушить костер.

Но прежде чем мы расстались на ночь, наш прелат совершил свой собственный, освященный временем ритуал, в котором все мы приняли участие. Тимоти совершал его каждый вечер, с тех пор как стал служить в церкви. Прелат обвел нас суровым взглядом, лицо его стало серьезным и строгим, он воздел руки к звездам, закрыл глаза и на минуту нахмурился. Потом тихо, едва слышно, произнес молитву, благодаря небеса за наше благополучное прибытие, прося о хорошей погоде, о защите от болезней и несчастных случаев, об изобилии рыбы и о попутных ветрах. И вдруг — никто не знал зачем — отступил от своего привычного ритуала, окончив его краткой мольбой о том, чтобы никаким силам тьмы не дано было нарушить наш покой и чтобы никакое зло не потревожило нас в ночи.

Когда преподобный произносил эти последние, столь странные слова, я поднял глаза и окинул взглядом всех членов нашей маленькой, сгрудившейся вокруг угасающего костра группки. Лицо Сангри внезапно изменилось. Он не отрываясь смотрел на Джоан, и чем дольше, тем сильнее менялось его лицо: на него словно набежала тень — и исчезла. Я невольно вздрогнул, столь странно властным и сосредоточенным было это выражение на обычно рассеянном и невыразительном лице. Но все произошло быстро, как будто мелькнул метеорит, и когда я вновь посмотрел на канадца, лицо его было обычным — парень с мечтательно-отрешенным видом вглядывался в лесную тьму.

Джоан, к счастью, не смотрела на него — пока отец читал молитву, она стояла, опустив голову и закрыв глаза.

«У девушки и вправду буйное воображение, — подумал я не без иронии, пока зажигал фонари, — если ее мысли могли послать столь отчетливое сообщение моим». И все же почему-то, когда мы прощались на ночь, улучил момент и сказал ей несколько ободряющих слов, а потом проводил до палатки — хотел быть уверенным, что, случись что-нибудь, смогу быстро найти ее впотьмах. Девушка со свойственной ей сообразительностью поняла меня и поблагодарила; последнее, что я слышал, возвращаясь на мужскую половину, был голос миссис Мэлони, которая кричала, что в ее палатке жуки, и смех Джоан, направлявшейся на помощь матери.

Полчаса спустя на острове воцарилась мертвая тишина, лишь с моря доносились скорбные вздохи ветра. Подобно трем белым стражам, на одном склоне хребта стояли палатки мужчин, а по другую его сторону, наполовину скрытые березками с дрожащей на легком ветерке листвой, как призрачные серые пятна виднелись палатки женщин, прижавшиеся друг к другу в надежде на взаимную помощь и защиту. Между мужской и женской половинами пролегало около пятидесяти ярдов голых скал, мха и лишайника — и все покрывала ночь и шепот великих ветров скандинавского леса.