Вот так изменила жизнь…

Было горько и противно, но к этим ощущениям примешивалось третье: неожиданное облегчение, словно вскрыла давний нарыв и выдавила прочь годами копившийся в нём гной, медленно подтачивавший изнутри. Теперь останется рубец. Некрасивый, болезненный, долго заживающий. Но сама болезнь осталась в прошлом. Начался процесс медленного выздоровления.

Ольга упёрлась взглядом в самокат, хищно поблескивавший в полутьме узкого коридора, вытащила чудо-технику на балкон… Миг ей хотелось сбросить его вниз, но вместо этого Ольга бережно провела ладонью по железному остову, ещё хранившему тепло чужих рук.

Вдруг почему-то вспомнилось, как два года назад – мамы уже не было – Ольге удалили аппендицит. Алка тогда дневала и ночевала в больнице, кормила подругу с ложечки. Как потом, после выписки, отправив Вовку к бабушке, Алка переселилась к Ольге, готовила, стирала, драила полы… И ощутила себя неблагодарной и отвратительной.

Ольга всё-таки заплакала. Горько и безнадёжно.

С понедельника потянулась очередная рабочая неделя, ничем особенно не примечательная. Нога болеть перестала, и страшный фиолетовый синяк постепенно бледнел, исчезал, оставляя странный выходной в прошлом, с каждым днём всё более далёком. Иногда Ольге отчаянно хотелось повторить головокружительное ощущение полёта, но она не знала, как это сделать: не лезть же на самокат, в самом деле? Чтобы избавиться от наваждения, вытащила самокат во двор и подарила дочке Танюши-одиночки из первого подъезда, сиротливо месившей мартовские лужи.

В среду Ольга забежала в салон и обрезала старательно растимые последние десять лет светлые локоны, соорудив короткую озорную стрижку. Удивлённые коллеги объявили, что Ольга скинула пяток лет. Она прекрасно знала, что это неправда, и злое зеркало таким мелким мошенничеством не проведёшь, но, тем не менее, возвращалась домой с гордо поднятой головой, непокрытой, несмотря на противную изморось. Какой-то паренёк на выходе из метро придержал ей дверь, попытался завязать знакомство. Ольга вежливо отказала, но на душе стало легче и веселее. Конечно, до той безграничной детской радости было далеко, но и из холодных щупалец тягостной депрессии она высвободилась.

Вечером прибежала Танюша с бутылкой портвейна, пирожками и банкой домашнего варенья. А следом заявилась понурая нетрезвая Алка. – Ты прости меня, Олечка… – Пьяно всхлипывала Алка. – Это не ты мне, это я тебе всю жизнь завидовала. Твоей чистоте, наивности, красоте… Я ведь никогда тебе не рассказывала: когда мой первый бабу завёл, не я его выгнала – сам ушёл. Я бы его простила. Я так его любила, скота! В ногах валялась, умоляла, угрожала, ребёнком шантажировала… И знаешь, что он мне тогда сказал? «Деревня ты. Даже поговорить с тобой не о чем. Деньги да памперсы. Хоть бы с подруги своей Оли пример брала. Сразу чувствуется и воспитание, и образование, за собой следит: свеженькая, стройненькая.» А я ведь, помнишь, раньше толстой и не была, после родов располнела…

Ольга и Танюша долго успокаивали Алку. Следом стала жаловаться Танюша, и утешать пришлось её. Настала очередь Ольги. Полночи они сидели за столом, вспоминали свои беды, которых им казалось много, радости, которых, казалось, было гораздо меньше. Плакали и смеялись. Говорили, что все мужики сволочи. Потом пели песни, пока в стену не застучали соседи.

В пятницу на Ольгу напало неожиданное упрямство, и она отказалась задержаться на работе, доделать отчёт вместо укатившей на зимнюю дачу коллеги. Решительно объявила, что торопится и, уже по пути домой, сама удивлялась, что на неё нашло. Ведь её никто не ждал, за исключением наглого рыжего Маркиза, злобного трюмо и говорящей телевизионной головы. Вечер утопал в сыроватом тумане, и вовсе уж тёплый весенний ветерок донёс сладковатый тюльпановый запах.