— Виола… — он заикался. — Все меняется… изживается… Но эти два года… Мы не можем расстаться. Я не хочу, слышишь?

Он схватил ее в объятия.

— Что за глупости ты тут наговорила относительно нашего брака… я докажу свою любовь, когда мы будем навсегда вместе. С моей стороны было низостью злиться из-за этой должности, даже упоминать о ней низко. Виола… неужели ты можешь забыть… что мы… что на этом самом месте мы любили друг друга — в первый раз.

Она тихонько высвободилась.

— Оттого-то и лучше нам разойтись… Ради этой самой любви. О, милый, родной мой, я слишком многим была для тебя, чтобы примириться с чем-то меньшим. И я отдала тебе все лучшее — мне больше нечего дать.

Закат медленно озарил сад, вечер наступал быстро и незаметно.

— Нам пора вернуться в дом, — сказал охрипшим голосом Джон.

Они прошли мимо темных тисов к выходу. Виола обернулась, посмотрела на этот рай, из которого они навеки изгонялись. Она словно окаменела от боли.

Джон смотрел не на сад, а на нее. И как будто прочел в ее глазах мысль о потерянном рае, о мечте, которые он сам выковал и которые теперь изгоняли его.

«Но что же я сделал? — спросил он себя с гневом. — Я был верен ей! Я хотел на ней жениться!»

Виола прошла вперед. В доме они встретили Хериота. Джон молча наблюдал, как она играла привычную роль любезной светской женщины. Слышал, как в ответ на какие-то слова Виолы Хериот заметил:

— Да, давненько это было! Время — грозный неприятель! И никто из нас уже больше не молод, как был тогда.

А Виола отозвалась тихо:

— Я перестала сражаться с годами — пускай берут свое.

Джон вышел, уехал обратно в Лондон, и оттуда телеграфировал извинение леди Карней.

Виоле он написал. Но она не ответила.

Он поехал в их коттедж, но нашел его заколоченным, пустым, брошенным. Обрывки бумаги валялись в садике, который Виола так любила.

Джон терзался ужасно. Не мог освоиться с мыслью, что он звал, а Виола не хотела прийти на зов. Это было чудовищно невозможно. Она должна откликнуться.

День и ночь ее образ преследовал Джона. Она являлась перед ним такой, какой он увидел ее впервые, с ее немного загадочной веселостью, грацией, милой естественностью. Боль утраты того, чем обладал так всецело, была нестерпима. Видел он Виолу такой, какой она бывала в их саду любви, и такой, какой она пришла туда в последнее свидание.

— Нет, я не могу отказаться от нее, и не отдам ее! — Но в этом вопле было жалкое бессилие, и Джон понимал это.

Он снова написал Виоле и послал письмо с нарочным. Но гонец приехал обратно с известием, что миссис Сэвернейк как ему сообщил дворецкий, уехала из Англии на два года.

Джон отправился в клуб, боясь одиночества. Мэннерс подсел к его столу.

— Я слыхал, что миссис Сэвернейк уехала за границу? — сказал он Джону непринужденным тоном.

— Да, на целых два года.

Мэннерс изучал застывшее, измученное лицо Джона.

«Трудно бедняге, — подумал он. — Видно, между ними все кончено. Тем лучше для его будущности. Теперь Вэнсток даст ему назначение. Я его заставлю сегодня же подписать. Это немного утешит Тэннента. У меня слабость к этому парню. Он остер, как горчица, и в нем есть порядочность. Раттер же слишком любит эффектные позы. Парламент — не кинематорграф».

Придя домой вечером, Джон нашел письмо лорда Вэнстока. Ему предлагали желанное место.

Он стоял у стола, тупо глядя перед собой. Вот она — та чечевичная похлебка, за которую он продал свое первородство, как Исав.