В правой руке Рамис держала жезл из орехового дерева, рукоять которого была украшена полированным блестящим янтарем. При виде его у рабынь сердце ушло в пятки, потому что с помощью этого жезла прорицательница осуждала людей на смерть; когда Рамис во время суда ломала его пополам, это означало только одно — обвиняемый признается виновным и приговаривается к смерти. Этот жезл, тем не менее, был не более ужасен, чем гибкие руки самой Рамис, которые быстро и ловко набрасывали петлю на шею осужденного. Рамис была к тому же еще и жрицей, приносившей во время обрядов жертвы богам, и на ее долю выпадала священная обязанность совершать человеческие жертвоприношения во время весенних ритуалов на краю одного из болот. И хотя сама жертва в таких случаях отдавала свою жизнь добровольно, все же руки, лишавшие людей жизни, внушали окружающим страх и трепет, напоминая о жуткой тайне, совершавшейся ежегодно на краю болотной топи. Капюшон ее плаща и замшевые сапоги были оторочены мехом белой кошки. Белые кошки считались животными, посвященными богине, которой служила Рамис. У этой богини было множество имен, которые менялись в зависимости от места и времени года, но чаще всего ее называли Фрией, Великой Госпожой. На голове Рамис был одет серебряный венчик, с которого свисал искусно сделанный полумесяц.

Рамис внезапно остановилась перед дверью и склонила голову. Мудрин и Фредемунд охватила тихая паника, потому что они не понимали, в чем дело.

— Топорище! — напомнила им Херта. — Мудрин, вырой его да поживей!

В этих краях существовал обычай зарывать в землю у порога топорище, обращенное лезвием вверх — в небо. Считалось, что тем самым хозяева защищают жилище от молнии. Но жрицы не могли находиться вблизи орудий и предметов, изготовленных из железа, потому что этот металл был слишком новым изобретением и слишком грубым материалом. Тончайшая духовная энергия Священных Жриц, которую они унаследовали от гигантов, живших в глубокой древности, когда все орудия изготавливались только из камня, приходила в полное расстройство, если где-нибудь поблизости находился железный предмет.

Мудрин вырыла топорище осколком глиняного горшка, и Рамис вошла в дом легкой грациозной поступью.

— Приветствую благородную Херту и благословляю это жилище! — произнесла Рамис обычным голосом, в котором не было по крайней мере ничего устрашающего. Голос был мелодичный, тон — доброжелательный, хотя в нем чувствовалась сдержанная сила.

— И я приветствую тебя, Высокая Гостья, — сказала Херта и улыбнулась настороженной улыбкой. — Прошу пожаловать в наш дом. Окажи нам честь, раздели с нами нашу трапезу — отведай мяса и ставленого меда.

Рамис в знак признательности склонила голову, а затем без лишних слов направилась к Ателинде, лежавшей в глубине помещения. Херта следовала за ней на почтительном расстоянии. Они миновали переднюю часть дома, служившую одновременно током для обмолота злаков, прошли мимо ярко пылающего очага и кувшинов, наполненных зерном, а также мимо расставленных вдоль стен, ярко раскрашенных воинских щитов. Напуганные появлением грозной гостьи Мудрин и Фредемунд спрятались за ткацким станком Ателинды. От Рамис исходил запах свежей земли, смешанный с благоуханием нарда и тимьяна.

Благоговейную тишину нарушали только порхание и весенняя возня птиц, свивших гнезда в соломенной крыше, да тихое позвякивание бронзовых подвесок в форме серпа на поясе прорицательницы. Она подошла к кровати, застеленной овчинами, на которой теперь лежала Ателинда, и, вынув из-под плаща кожаный мешочек, приказала рабыням взять оттуда травы, поместить их в бронзовый сосуд и, налив туда козье молоко, сделать отвар.