— А вы знаете? — Кевин весь напрягся.

— Возможно, — невозмутимо ответил Поп Меррилл.

Он склонился над стопкой фотографий. Их было двадцать восемь, считая ту, что вынул Кевин, дабы объяснить причину своего прихода в «Империю изобилия», и ту, что Поп достал сам.

— Они разложены по порядку?

— Нет. Примерно. А разве это важно?

— Думаю, да. Они ведь чуть разные, не так ли? Отличия незначительные, но они есть.

— Да, — кивнул Кевин. — Я тоже заметил, что некоторые различаются, но…

— А ты можешь показать мне самую первую? Я, конечно, определю ее и сам, но время — деньги, сынок.

— Это просто. — Кевин выхватил из стопки одну фотографию. — Видите засохший крем? — И ткнул пальцем в маленькое коричневое пятнышко на белой рамочке.

— Да. — Поп не удостоил пятнышко взглядом, зато всмотрелся в саму фотографию.

Минуту спустя он выдвинул из-под верстака ящик, в который были свалены инструменты. Но в углу стоял какой-то прибор, аккуратно прикрытый бархатным чехлом. Поп достал его, снял чехол. Это оказалось большое увеличительное стекло с выключателем на подставке. Поп положил полароидную фотографию под стекло, щелкнул выключателем. Яркий крут света лег на фотографию.

— Здорово! — воскликнул Кевин.

— Да уж, — отозвался Поп. Но Кевин видел, что мастер его больше не слушает: Поп изучал фотографию.

Тот, кто не знал, при каких странных обстоятельствах появилась эта фотография, не понял бы, почему она удостоена такого пристального внимания. Фотография ничем не отличалась от других, сделанных приличной камерой, на хорошей пленке, человеком, которому хватало ума не закрыть пальцем объектив. Четкое, ясное изображение… и, как обычно на полароидных снимках, абсолютно статичное.

Фотография, по которой можно опознать и назвать каждый объект, но начисто лишенная внутренней глубины или настроения. В этой бесчувственной одномерности, возможно, не было ничего плохого. Нельзя же назвать плохим прожитый день только потому, что за это время не случилось ничего достойного телевизионной хроники. Изображенные на фотографии предметы только присутствовали, словно пустое кресло, или качели во дворе, или автомобиль у тротуара, ничем не отличающийся от любого другого, даже спущенным колесом.

И все же хватало и одного взгляда на снимок, чтобы понять: что-то не так. Кевин вспомнил ту тревогу, которую почувствовал, когда указывал, кому где встать, перед тем как сфотографировать всех. Вспомнил тот холодок, вновь пробежавший по спине, как только вспышка осветила комнату, и ту мысль: теперь камера моя. Забыть это он не мог, как не забыл бы силуэт увиденного на Луне человека… Кевин смотрел на эти фотографии и понимал, что предчувствовал беду.

Кажется, дует ветер, очень слабый, но очень холодный, подумал Кевин, взглянув на фотографию.

И впервые мысль о том, что он столкнулся с чем-то сверхъестественным, что снимки эти — действительно Знамение, уже не просто заинтриговала его. Впервые Кевин пожалел о том, что не сдал камеру в магазин или на фабрику. Теперь камера моя, думал он, нажимая на спуск в первый раз. Но сейчас ему хотелось дать задний ход.

Я ее боюсь, признался себе Кевин. До смерти боюсь того, что она делает.

Мысль эта разозлила мальчика. Он навис над плечом Попа Меррилла, мрачно уставившись в увеличительное стекло и твердо решив, что должен смотреть на фотографии, изучать их и ни при каких обстоятельствах не упустить то, что можно на них увидеть.