– Что будем делать? – спросила Милка.

– Дураков учить надо, – уже почти без злости ответила я. – Ничего страшного. Там же теперь телевизионщиков и фотокоров больше, чем защитников баррикад. Встречу кого-нибудь знакомого и договорюсь насчет пары-тройки снимков. А он пусть потом на планерке выкручивается как умеет. Я свою часть задания вовремя сдам!

Потом мы поспорили – запирать ли спящего Гунара в кабинете, что обеспечит ему некоторую безопасность от высоконравственных коллег, или оставить дверь просто прикрытой, что даст ему при нужде доступ к ватерклозету. И тот, и другой вариант были гуманны, мы только не могли решить, какие проблемы для Гунара хуже: с мочевым пузырем или с яростными коллегами.

Мы предпочли пожертвовать мочевым пузырем. Потому что собрать материал для репортажа и вернуться можно за полчаса. Авось не помрет…

Правда, пришлось сделать круг – в кафешке кончились-таки пирожки, а Милка непременно хотела прийти на Домскую площадь во всеоружии – с термосом и пакетом. Ну ладно, потащились мы с этим чудовищным термосом за три версты искать пирожки – и вполне могли бы попасть в Старую Ригу по мостику возле Пороховой башни, так нет же. Милка сквозь зимний парк увидела какую-то интересную суету возле Совета министров. Мы подошли посмотреть.

Естественно, как и всюду, где хоть что-то охраняли, горели костры. Совмин окружал забор из грузовиков, а по их бортам тянулся гигантский транспарант со словами: «Русские, под флагом России встаньте рядом, тут решается и ваша судьба!» Развевались два флага – наш и российский триколор, бело-сине-красный.

– Как здорово! – сказала Милка. – Ну, теперь империи – кранты!

Тут-то я и увидела этих бабуль.

Две бабки тащили алюминиевый бак с горячими пирожками. Подтащили к костру, собрали вокруг бака людей – и, когда мужики стали разбирать угощение, отошли в сторонку, как бы любуясь на сыночков и внучков.

Я слишком долго на них таращилась в умилении – и увидела, как они переглянулись. Сверкнули ослепительно белые зубы – и в сморщенных личиках прорезалась некая внезапная хищность. Но сомкнулись бесцветные от старости губы – и стало ясно, что слабое зрение опять подвело меня.

Под деревом сидела еще одна старушка – приметная, очень высокая, с суровым, даже грубым лицом. И держала плакатик со словами: «Боже, благослови Латвию и наше правительство!».

Плакатик был типографской работы.

На груди у старушки был самодельный аусеклис, с блюдце величиной.

И после этого старушки стали мне мерещиться решительно везде – особенно на Домской площади, где мы отыскали знакомых и снабдили их наконец своими пирожками. Причем и сами угостились кофе, стоя у костра в полной эйфории.

Там же я задала первым встречным несколько вопросов о необходимости государственной независимости для Латвии, о том, все ли народы – в едином строю против империи, и кое-как накарябала десять строк в блокноте. Вопрос о фотографиях тоже решился моментально – завтра в десять утра я уже могла забрать их на вахте в Доме печати.

Странное было ощущение – как будто взрослые люди затеяли игру. И музыка звучала, и на баррикаде певцы с микрофонами стояли, и хоровод вокруг костра молодежь водила, а уж съестного было видимо-невидимо. Я бы назвала событие пикником наоборот – обычно горожане выезжают на природу с пирожками летом, а тут сельчане приехали в Ригу зимой. Но я не позволила себе шутить над святыми вещами.

Ведь здесь собрались проливать кровь за свободу.

– Гляди! – беззвучно потребовала Милка.