А мы тогда все были сорванными.

Так вот, нас с утра загнали в воду по грудь и сказали, что нас слишком много. По правилам должен быть девяностопроцентный отсев, а мы не дотянули и до пятидесяти. Поэтому мы будем стоять в воде до тех пор, пока не наберем нужного отсева. А это значило, что из каждых пятерых – четверо должны были сдаться, и это после нескольких недель сырого ада, после сна днем и подъемов ночью, после «изучения рукопашного боя», когда нас просто заставляли драться толпа на толпу, после пробежек по грудь в ледяной воде, когда и дна-то не чувствуешь, после отбросов, которыми нас кормили, – четверо из пяти должны были сдаться и сказать: ну, все, на хрен, я выбываю. К черту все, я пошел домой. Это не для меня.

Если бы кто-то из нас в то время попал в ад, первое, что он сказал бы: господи, хорошо, что тут можно обсушиться.

Я только потом узнал смысл этих упражнений. Флот вбивал нам в голову, что, если происходит что-то нехорошее, это не значит, что мы в чем-то виноваты. Это значит, что жизнь – полное дерьмо, только и всего. И ничего хорошего от жизни боевому пловцу-ныряльщику ждать не приходится…

И нам еще напомнили о том, что каждый из нас давал расписку, что, если он не рассчитает свои силы и с ним на курсах подготовки произойдет что-то плохое, по этому поводу он будет иметь претензии исключительно к себе. Но если кто-то больше не желает играть с судьбой в орлянку, тот может просто выбраться на берег, подойти к офицерскому столику, где пили горячий кофе и чай инструкторы – и никто не будет иметь к нему никаких претензий.

Нас учили, как не замерзнуть. Надо просто прижать все конечности к телу, ограничить движения и попытаться удержаться в сознании. Представить, что где-то в глубине твоего тела горит очаг, и удерживать это ощущение, удерживать тепло внутри себя. Здесь это было не так-то просто сделать – Финский залив, волны…

Мы стояли. Шло время, а мы стояли. Между нами было десять метров дистанции, и никто из нас не мог поддержать другого, даже просто повернуть голову означало разрушить ту драгоценную пленку воды рядом с твоей кожей, которая хоть немного теплее обычной воды. Вода – плохой проводник тепла, поэтому тепло она отдает медленно, как и забирает. В нашем случае важнее было второе.

Когда кто-то из нас падал, инструкторы на лодке подъезжали и забирали его. Остальные продолжали стоять. Никто из нас не знал, сколько времени мы так уже простояли и сколько предстоит простоять еще, кто сдался, а кто еще на ногах. Потом пришли сержанты из морской пехоты – морскую пехоту мы ненавидели – и стали кричать в мегафон, что мы идиоты. Что это даже хорошо, что мы такие идиоты: мы станем импотентами, и все барышни на Невском будут принадлежать им, а не нам. Что мы полные кретины, если думаем, что кто-то может быть круче разведвзвода морской пехоты.

Через какое-то время они закричали совсем другое. Что тот, кто продержался до сей поры, может выйти на берег и идти к ним, в морскую пехоту. Что его примут сразу, без экзаменов. И каждый из нас должен был принимать решение – стоять дальше или послать все к чертовой матери.

Мне было особенно тяжело. Я вырос у Черного моря. Севастополь, Ливадия, Одесса, Константинополь. Я никогда не знал, что море может быть таким чертовски холодным, и не был к этому готов, как мне сказали инструкторы, против меня ставили семь к одному. Они еще и делали ставки, кто сдаст первым.

Я не сдался. И уже вечером был в больнице, откуда вышел только через полтора месяца. Заработать одновременно цистит и воспаление легких – это надо суметь. Вот только я был тем самым пятым, вышедшим из моря на своих ногах. И после больницы продолжил обучение на курсах. Уже как один из своих…

Внезапно я понял, что машина стоит.