Мы спрашиваем, от кого она его получала.
– А вы у нее спросите, – глухо, не поднимая головы, ответил Крол.
– Не могу, дорогой, – развел руками Леван. – Убили Шу-шу.
Крол вскинул голову, в расширенных глазах мелькнул страх.
Но через секунду тонкие синие губы изломались в усмешке, открыв для обозрения щербатый желтозубый рот.
– Вот, начальник, – прохрипел он назидательно, – а я жить хочу!
Но Багдасарян не сдавался:
– Жалко мне тебя, Леня, – вздохнув, продолжил он. – Ты же знаешь нас: все равно мы его поймаем. Ему лет шестьдесят, седой, вальяжный, ездит на белой “шестерке”, так, а?
Крол молчал, зябко сгорбившись, отвернувшись к зарешеченному окну.
– А когда поймаем – тогда уж не обессудь, – рассуждал вслух Леван. – Раскрутим всю вашу систему, и получишь ты не трешник, а побольше. Ну, что мне тебе, как маленькому, про чистосердечное рассказывать?
– Валяйте раскручивайте, – тусклым голосом, не поворачивая головы, ответил Крол. – Только без меня.
И тут я отчетливо осознал, что мы только зря теряем время. Что нет у нас серьезных аргументов, чтобы заставить его говорить. Ничего-то мы не в состоянии предложить ему из того, что так ценится в его мире: ни кайфа, ни свободы, ни жизни, которую некто может с легкостью у него отнять...
– Неужто он такой страшный? – без надежды на ответ задал я вполне риторический вопрос.
Но Крол неожиданно повернулся в мою сторону, одну щеку у него свело судорогой, и он процедил зло и тоскливо:
– Тебя бы, сука, на мое место...
Потом Леван что-то еще говорил ему, убеждал в чем-то, но я больше не слушал. Я представлял себе, как кружит сейчас в бесплодных поисках по городу Северин, как безнадежно роются в своих бумагах аналитики, как устало сходит с электрички на очередной станции Балакин, и меня охватывала тоска. Я физически ощущал бессмысленно текущее между пальцев время. К окружающей действительности я вернулся оттого, что в дверях стоял надзиратель и обращался ко мне:
– Вас к телефону.
В трубке дрожал тоненький, как волосок угасающей лампочки, голос Балакина.
– Я... Александрове! Он здесь! ...ботает ...тавителем потребсоюзе! ...писан ...щежитии! На месте нет? Жду ...айотделе!
24
Рыжий детина, всклокоченный со сна, с опухшей мордой, сидел на смятой кровати, стеснительно поджимая крупные босые ноги. Через распахнутую ковбойку на груди виднелась татуировка: карточные масти – крести, вини, бубны и черви. Если память мне не изменяла, расшифровываться она должна была так, по первым буквам: “Когда выйду, буду человеком”. Однако грязный стол, в пустых бутылках и неприбранных объедках, да и сам разговор, который происходил в комнате, заставляли усомниться, что ее владелец в полной мере осуществил задуманное. Соло вел участковый, серый лицом, как бы навсегда усталый, пожилой старший лейтенант:
– Ты пойми, Козлов, – говорил он с привычной угрозой в голосе, – товарищи с МУРа приехали, а с МУРа просто так не ездиют...
– Да не знаю я, где он, – плаксиво отговаривался детина, переводя тревожный взгляд на нас троих, часто-часто моргая красными набрякшими веками. – Неделю его не видел!
– Смотри, Козлов, – тянул свое участковый, – плохо будет...
Я подумал, что если кому и будет плохо, так участковому – за то, как он работает с поднадзорным контингентом. Когда мы шли сюда, в общежитие, где прописан Луна, он удивлялся:
– Надо же, Данилевский! Тихий малый, работает в кооперации, мотается целыми днями где-то по области, я про него и не помню. |