Я чувствую запах мочи еще прежде, чем открываю дверь. Он весь мокрый, и матрасик мокрый, и одеяло, но у меня перехватывает дыхание не от этого. Я хватаю его на руки, он издает слабый писк — писк, который должен был бы быть воплем: он весь в синяках, и левая ручка неестественно болтается, — но у него уже нет сил кричать. Я не могу даже определить, не делаю ли я ему больно. Я поднимаю его, заглядываю ему в глаза. И вижу там то, чего никогда прежде не видела.

И тут я совершенно схожу с ума.

Снова шум. Как шумно! Люди кричат. Квартира полна народу. Когда это они успели? Полицейские, много полицейских, и один из них — тот самый. Он смотрит на меня. И говорит сквозь гам:

— Что вы здесь делаете? Кто вы?

— Я — никто, — отвечаю я. И протягиваю ему ребенка. Он смотрит на ребенка, и его молодое лицо становится ужасного цвета. Прежде чем он успевает поднять голову, тьма...

...но нет. На этот раз все иначе. Я возвращаюсь почти сразу, вокруг обычная ночь, я стою на улице рядом с многоквартирным домом, которого никогда не видела, и две полицейских машины стоят у обочины, моргая красными огнями. Ночь теплая, ноя дрожу, дрожу и никак не могу унять дрожь. Что—то течет у меня по лицу, я раздраженно смахиваю это. Похоже, я... я плакала.

Оставаться здесь смысла нет, я это знаю. Я ухожу прочь по улице. Идти, идти, не останавливаться, может быть, это поможет. Пока что нет места, где мне следует быть, нет беспомощных, взывающих

о спасении. Некого спасать, только бежать, скрываться. Есть время подумать... спросить себя: убила ли я тех двоих? Я старалась, я действительно хотела их убить.

На костяшках пальцев запекается кровь — их кровь и моя тоже. Спина ноет в том месте, где мужчина ударил меня какой—то кухонной утварью, прежде чем я вышибла им дверь. У меня никогда прежде не было времени обращать внимание на боль и удерживать ее в памяти — это новое ощущение. Однако ничто сегодня не ранило меня так сильно, как тот взгляд вымокшего в моче ребенка с болтающейся ручкой. Вот тогда—то я заплакала и начала убивать, а не просто защищать. Значит, я могу плакать — вот еще кое—что, что я о себе знаю.

Может быть, зря я научилась думать. В голове теперь теснятся мысли, мысли, лица, голоса, моменты... старик лупит еще более дряхлого старика тяжелым ведром с краской, держа его на ручку... ухмыляющиеся мальчишки подступают к бродяге с безумными глазами, бродяга наконец бросается на одного из мальчишек, который то и дело подскакивает к нему, пытаясь стянуть что то из его убогого имущества с тележки из супермаркета, на которой бродяга возит свое барахло, бродяга валит мальчишку на землю и принимается его душить, остальные мальчишки кучей наваливаются на него... мужчина с монтировкой и окровавленная полуобнаженная женщина, которая так яростно набросилась на меня, когда я отобрала у него монтировку...

И тем не менее, тем не менее я чувствую, как он приближается, мимолетный промежуток между чужими лицами, между спасениями, когда нечто проступает все яснее, будто за миг до рассвета: проблеск светлеющего неба, первые лучи, отражающиеся в окнах, голоса птиц, пробуждающихся на крышах. В эти мгновения я чувствую, что где—то существует источник меня, цель и смысл моего существования — место, воспоминания и имя, и даже мой собственный рассвет, которому я принадлежу.

...прихожу в себя не на улице, а в странной комнате, откуда видно небо: небо, залитое мягким утренним светом, еще не разгоревшимся в полную силу, мир еще окутан сном. Небо видно сквозь высокие узкие окна.