— Как же возможно возвеличить ее неким изваянием каменным?

— Изваяние-то велико было бы, — предположил граф, — и зримо издалёка. Да и сотворить его способно только государям великим, дабы прочих изумить.

Головин тоскливо на него взглянул:

— Не верится мне в сие… Не в величине суть. Горы вон в тридесять выше, да что?

— Сфинкс-то рукотворен!

— Ты мне скажи, Яков Вилимович, а на что египтяны его поставили? По блажи своей, чтоб других изумлять? Опять не верится… Когда я камень пригнал от шведов, в книгах читать принялся, а нигде не писано, на что. Они в старине глубокой свинкса воздвигли по какой-то нужде великой, не иначе. А то стали бы столь громадный камень волочь да тесать! И образом-то человек, а телом — зверь лютый, суть лев… Сказать, столь глупы были, тоже нельзя: от глупости люди рушат, а не сотворяют. Мы же ныне живем и не ведаем, на что?..

Сказал так Ивашка и вдруг узрел, что Брюс встрепенулся и уставился куда-то мимо, за его спину, и в глазах на миг возник испуг, чего не бывало да и быть не могло у самоуверенного генерал-фельдцейхмейстера. Почудилось, даже привстать хотел, как если бы сейчас сюда вошел император, единственный человек, перед которым он вставал.

Капитан помимо воли оглянулся…

В сводчатом проеме двери стоял тот самый детина, коему было позволено почивать на хозяйской кровати. Всклокоченный со сна, в вольной длиннополой рубахе и освещенный тусклой свечою, он напоминал привидение, роняющее зыбкую тень.

Видимо, он услышал последнюю фразу, сказанную Головиным, ибо, шаря пространство рукою, приблизился к нему и, склонившись, заглянул в лицо.

— А что, боярин, хочется изведать? — спросил, блуждая взором. — Да вижу, душа-то нетерпением трепещет…

— Напротив, не хочу, — наперекор ему сказал Ивашка, хотя в тот час подумал: а неплохо бы узнать, как образуется его жизнь после смерти Петра Алексеевича. — У меня душа от иного трепещет…

— От чего же? Все токмо и жаждут изведать, что завтра станется. Ты же противишься…

— И так тоскливо наше существование, — вздохнул Головин. — А узнай грядущее, так и вовсе от печали удавиться только.

— И то правда, боярин, — как-то неопределенно согласился югагир.

— Однако же хотел бы знать, каким путем поведем невесту? Сушей или морем?

— Тебе что более по нраву?

— Я морскому делу обучен, и мне сия стихия милей.

— Который нагадаю, тем и пойдем, — заявил Тренка. — Рано думать о пути, еще и невеста не высватана.

— А вот в сватах я не хаживал, — признался капитан. — И ремеслом сим не владею. Тут уж увольте…

— Сватовство — дело важное. Тебе и поручу, боярин.

— Да я и речей-то подобных заводить не умею!

— Речи немец говорить станет, а ты глаз свой навостри и взирай.

— Куда взирать-то?

— На невест, боярин. Царь ослепил меня в темнице — ты моими глазами станешь. На которую взор твой упадет, той и быть. Вот тебе покров! Как узришь деву, достойную Оскола, так покроешь ее главу, чтоб никто порчи не навел…

Ивашка ткань взял, сложил ее вчетверо и за пазуху спрятал.

— Про грядущее спрашивать тебя не стану, — сказал. — А про старинное спрошу. Есть такие люди, египтяны. У них еще Спаситель наш, Иисус Христос, скрывался… Слыхал про них?

— Слыхал…

— Они каменное изваяние воздвигли, свинке называется. На тело позришь — зверь лютый, а лицо человеческое… Ты не знаешь, на что?

Трепка интерес потерял.