Александр Дюма. Невеста республиканца
I
Если бы кто-нибудь вечером 15 декабря 1793 года проезжал через маленький городок Клиссон, направляясь в деревню Сен-Крепен, и остановился на вершине горы, у подножия которой протекает река Муан, то по другую сторону долины он увидел бы странное зрелище. По направлению деревни, затерянной среди деревьев, на горизонте, подернутом уже сумерками, он заметил бы три или четыре столба дыма, медленно поднимавшихся кверху, словно громадные купола, стоящие некоторое время неподвижно и, наконец, повинуясь западному ветру, мягко стелющиеся в том же направлении и смешивающиеся с низкими облаками мрачного неба. Он увидел бы, как все основание, откуда поднимается дым, медленно покраснело, как затем дым почти пропал, и острые языки пламени с глухим потрескиванием стали лизать крыши домов, то крутясь, то вздымаясь. Ему показалось бы, как вскоре раскрылись все окна, изрыгая из себя море огня. Время от времени, когда рушилась какая-нибудь крыша, он слышал бы глухой треск, видел бы, как на этом месте вздымалось яркое пламя, смешанное с мириадами блестящих искр, и, словно для полноты картины, для усиления впечатления ужасного несчастья, заметил бы расположившийся невдалеке отряд солдат, сверкавших оружием. Он услышал бы громкие крики и смех и с ужасом сказал бы себе: «Господи, помилуй, здесь армия греется костром из деревни». Действительно, республиканская бригада в тысячу двести или полторы тысячи человек, найдя деревню Сен-Крепен покинутой, предала ее пламени. Это вовсе не была жестокость, это была военная мера, обыкновенный план кампаний, не хуже другого; опыт показывал, что он был единственным, оказавшимся хорошим. Тем не менее одна изба, стоявшая отдельно, не горела вовсе; казалось даже, что были приняты все меры предосторожности, чтобы огонь не мог охватить ее. Двое часовых стояли у входа, и каждую минуту туда входили ординарцы, адъютанты, и вскоре возвращались с приказами. Тот, кто отдавал приказы, был молодой человек, на вид лет двадцати-двадцати двух, длинные белокурые волосы, разделяясь на лбу, ниспадали локонами на обе стороны его бледных и впалых щек; вся его фигура носила на себе отпечаток роковой грусти, отмечающей чело тех, которые должны умереть молодыми. Его синий плащ, окутывая его, не закрывал его настолько плотно, чтобы нельзя было заметить его чин, — двух генеральских эполет, только эполеты эти были полотняные, так как республиканские офицеры из патриотизма пожертвовали конвенту все золото со своих мундиров. Он склонился над столом, на котором лежала развернутая географическая карта. При свете лампы, почти незаметном при зареве пожара, он карандашом чертил на ней путь, которым должны были следовать его солдаты. Это был генерал Марсо, три года спустя убитый под Альтеркирхеном. — Александр! — сказал он, слегка приподнимая голову. — Александр! Не видишь ли ты во сне свою родину, что ты так долго спишь? — Что случилось? — спросил, подымаясь во весь рост и почти касаясь головой потолка, тот, к кому были обращены эти слова. — Что случилось? Неприятель близко?.. Эти слова были сказаны с легким акцентом креола, сохраняющим мягкость даже тогда, когда в словах заключается угроза. — Нет, это приказ, полученный от генерала Вестермана. И в то время, как его товарищ читал приказ, Марсо с детским любопытством оглядывал мускулистые формы стоявшего перед ним цветного геркулеса. Это был мужчина двадцати восьми лет с короткими вьющимися волосами, с открытым лбом и белыми губами; его почти сверхъестественная сила была известна всей армии, бывшей свидетельницей того, как однажды во время сражения он разрубил врагу голову до плеч и другой раз на параде ногами задушил понесшего его коня. Этому тоже не суждено было жить долго; но менее счастливый, чем Марсо, он принужден был умереть вдали от поля битвы, отравленный по приказу короля. |
