Точно?

Абсолютно.

Тогда почему ты исчез?

Я не исчез. Я хотел позвонить тебе в субботу или в воскресенье.

Правда?

Да, правда. Прекрати. Больше никаких вопросов, хорошо? Никаких сомнений. Я твой друг, и я хочу быть твоим другом.

Но лишь…

Хватит. Я хочу быть твоим другом, Сесиль, но не могу им оставаться, если ты мне не веришь.

Верить тебе? Ты о чем? Конечно, я тебе верю.

Не совсем. Мы провели вместе много времени, мы говорили о многом — книгах и философах, искусстве и музыке, фильмах, политике, даже обуви и шляпках — но ты никогда не рассказала мне о себе. Ты не должна скрывать ничего от меня. Я знаю, что такое проблемы. Я знаю, что бывает в семьях, когда что-то не так. В тот день, когда я рассказал тебе о моем брате Энди, я думал, что ты тоже расскажешь о себе, но ты не промолвила ни слова. Я знаю, что случилось с твоим отцом, Сесиль, я знаю, в каком аду ты и твоя мать живете, я знаю о разводе, я знаю о свадебных планах твоей матери. Почему ты даже не упомянула об этом? Мы же друзья. Мы же здесь, чтобы разделить боль, помочь друг другу.

Мне очень тяжело, говорит она, опуская глаза и разглядывая свои руки. Вот почему я так счастлива, когда с тобой. Потому что я не должна думать об этих вещах, потому что я могу позабыть о том, какой грязный и ужасный мир вокруг нас…

Она говорит, но он уже не слышит ее, его внимание на другом из-за внезапной мысли, пришедшей ему в голову, и он раздумывает, может быть, сейчас как раз и есть тот самый момент, чтобы рассказать ей его историю, историю Борна и Седрика Уилльямса, убийства Седрика Уилльямса, тот самый правильный момент, потому что после всех его уверений в дружбе она сможет внимательно выслушать его рассказ, спокойно воспринять описание жестокого поступка Борна, без последствий для хрупкого создания, как ее назвала мать, для этой дрожащей, грызущей ногти, ранимой Сесиль, в то же время проведшей лето за переводом поэмы столь жестокой, будто из ночного кошмара, что даже он был потрясен монологом-воем Кассандры о разорванных в клочья монстрах и сожженых городах и убийствах родных детей, но все это — в мире воображаемого насилия мифа давних от нас лет, а Борн при всем при этом — реальный человек, живущий, дышащий человек, кого она знает всю свою жизнь, человек, решивший жениться на ее матери, и неважно — за или против она этой женитьбы, что случится с ней, когда она узнает о том, на что способен этот человек, когда он расскажет об убийстве, виденном им своими собственными глазами, и, хоть и решив, что сейчас — самое лучшее время для разговора о случившемся в Нью Йорке прошедшей весной, он медлит, он никак не может собраться с силами, он не должен этого делать, он не сделает этого, и так выходит, он не будет вовлекать Сесиль, чтобы донести эту историю до ее матери, он сам пойдет к Хелен, и это лучшее решение, самое честное решение, и если при этом он даже и не добьется ничего, все равно — он не должен и не расскажет Сесиль ничего.

Все в порядке, Адам?

Колдовство ушло. Уокер смотрит на нее, качает утвердительно головой и улыбается ей короткой извинительной улыбкой. Прости, говорит он, я просто задумался.

О чем-то важном?

Нет, совсем нет. Я вспомнил ночной сон. Ты знаешь, как это бывает после пробуждения. Твое тело проснулось, а сознание все еще там, в постели.

Так ты не злишься на меня за то, что я пришла?

Совсем нет. Я рад, что ты пришла.

Я тебе нравлюсь, хоть чуть-чуть, да?

Это что за вопрос?

Ты думаешь, я некрасивая или страшная?

Не говори глупостей.

Я знаю, я некрасивая, но я и не уродина, да?

У тебя замечательное лицо, Сесиль. Деликатное лицо с красивыми, живыми глазами.

А почему ты никогда не прикасался ко мне и не пробовал поцеловать меня?

Что?

Ты слышал меня.