— Ты этого не сделал! — крикнул Томас — Скажи, что ты не убивал моего мальчика!

Нейл дружелюбно нахмурился.

— Опять ты за свое. Совершенный пример недостатков в действии. Мозг порождает родительские связи, «отеческую заботу», потому что эти связи получают подкрепление в повторе генетического материала. В конечном счете мы мало чем отличаемся от ксерокса, Паинька. Только вместо краски и бумаги пользуемся кровным родством и любовью.

— Где он? Скажи мне, где он! Нейл! Нейл!

Нейл пожал плечами, вяло улыбнулся.

— Таковы факты, Паинька. Если ты хочешь биться головой об стену, споря с ними, — прошу в гости.

Хотя Нейл закрепил его так, что он мог смотреть только вперед, ничего не видя по сторонам, внутренним взором Томас видел Фрэнки, распластавшегося на полу подвала: глаза мальчика потемнели, язык пересох, серое лицо обрамляла кровавая лужа.

— Господи, Нейл! О боже мой! Что ты натворил?!

Нейл отвернулся к плоскому экрану.

— Твой мозг сейчас находится в состоянии неистовства. Он пробует, насколько прочны зажимы, осознавая бесплодность физических поведенческих реакций. Теперь фронтальные участки коры мозга подвергают обработке гипотетические альтернативы, прилагая все усилия, чтобы их подавить и приспособиться к своим более примитивным родственникам. Теперь он начинает осознавать, что лингвистические поведенческие реакции…

Томас задохнулся от паники.

«Думай! Думай!» — твердил он себе.

Должен же быть какой-то способ. Надо было как-то добраться до Нейла!

— Нейл! — произнес Томас, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее. — Оглянись, дружище. Просто спроси себя, что ты творишь.

— Но я ведь уже говорил, Паинька. Я тоже, как и ты, совершаю прогулку верхом. Единственная разница в том, что я знаю, как везет меня моя лошадь.

— Нейл! Это моя семья! Моя семья! Мы говорим про Фрэнки, черт возьми!

Но безумец уже повернулся к ярко светящемуся экрану дисплея.

— И вот теперь, если я заглушу лингвистические цепочки, твоему мозгу обеспечена бесперебойная и четкая работа…

Пощелкивание клавиш…

Внезапно разговор перестал иметь значение. Крича, Томас снова и снова пытался освободиться от пут. Он хрипел, и брызги слюны вылетали сквозь его стиснутые зубы.

— Физическая борьба, — промолвил Нейл.

Это было все равно что пытаться взломать пол. Это было все равно что пытаться бороться со своим скелетом. Хватка была мертвая, словно весь мир превратился для него в неколебимую раму, а тело его впечатали в скалу.

Нейл с манерной медлительностью продолжал комментировать:

— А теперь, осознав тщетность своих усилий, он начинает формировать то, что вы, психологи, называете негативной генерализацией.

Томас взревел. Его поймали — поймали в ловушку. Безнадежно. Фрэнки! Фрэнки! Боже милостивый, что же делать?

Безысходное отчаяние овладело им, у него появилось чувство, что он проваливается в бездонную пропасть. Он сдался. Просто, всхлипывая, повис, как наброшенная на вешалку одежда.

Фрэнки мертв!

Его мальчик, улыбающийся, опрятный, которому, казалось бы, ничто не угрожало. Ужасный шотландский акцент. Привычка постоянно говорить «су-у-упер». Шерсть Бара, которая к нему так и липла. Широко открытые и словно все время удивленные глаза. А как он пукал, чтобы насолить Рипли. Слова: «Я люблю тебя, папочка!» — произнесенные среди миллиона других слов, связанные с тысячами самых разнообразных событий. «Я люблю тебя, папочка», неуклюже нацарапанное карандашом, повторяемое, когда сын прибегал к нему зареванный, с содранными коленками.